Леонид Михайлович смущенный глядел на свою неожиданную гостью.
— Как? Это ты? — невольно вырвалось у него.
— Да, знаешь, я ехала мимо, хотела узнать о твоем здоровье… Ты здоров?
— Да, но…
Она зажала ему рот рукой и торопливо заговорила, после того как он машинально запер дверь, а она сбросила свою тальму.
— Молчи, молчи, не будем говорить о прошлом. Я не для этого приехала к тебе. Поговорим лучше о другом… Много ли ты работаешь?.. Нашел ли место? Веселишься ли?
Она положительно засыпала его вопросами, а между тем он рассеянно слушал ее и с беспокойством глядел на видневшуюся из первой комнаты входную дверь.
Она заметила, наконец, этот взгляд.
— А, ты ждешь кого-то! — упавшим голосом сказала она. — Как я раньше не догадалась… В таком случае я ухожу… Что она блондинка или брюнетка?
— Блондинка… и, главное, порядочная…
— Порядочная… — с иронически злобным смехом повторила она. — Так стало быть и порядочные ходят по вечерам одни к мужчинам! Милый мой, она такая же, как все мы, может только поприличнее нас и больше гримасничает при свиданиях! Слушай, я хочу ее видеть, я сорву с нее личину скромности, ты увидишь, как облупится с нее эта порядочность… Но, Боже, какие я говорю глупости, что мне за дело порядочная она или нет.
В эту минуту тихо брякнул звонок.
Свирский вскочил.
Фанни Викторовна, как бы обезумев, схватила его и обвила своими руками.
Он старался освободиться, но ее глаза зажглись бешеным огнем, ее губы пылали, и она, вся трепещущая от охватившего ее волнения, не пускала его к. двери.
Звонок звякнул второй раз, несколько сильнее.
Он сделал вновь порывистое движение, чтобы освободиться от висевшей у него на шее женщины.
— Я люблю тебя… — страстно шептала она, — не отворяй, не отворяй, не смей отворять, иначе я подерусь с ней…
Леонид Михайлович уступил, он был взбешен насилием.
До чуткого слуха их обоих донеслись сбегавшие вниз по лестнице легкие шаги.
Звонок больше не повторялся.
Фанни выпустила из объятий Леонида Михайловича и села на стул.
Он также машинально опустился на стул около нее.
Они так порядочно времени сидели и молча глядели друг на друга.
Она не выдержала первая, вскочила и стремительно уселась к нему на колени и обняла его.
Он безучастно принимал ее ласки.
Ее возмущало бессилие этих ласк.
Она соскользнула с его колен и стала быстрой, взволнованной походкой ходить по комнате.
— О все мы одинаковы! — вдруг после продолжительной паузы заговорила она. — И еще хотят, чтобы их любили! Люди, которые смотрят на нас, как на яичную скорлупу. Да, так принято, повозиться с женщиною, мы ведь на это только и годимся; нет, по сущей правде, мы достойны сожаления за то, что обречены жить с такими существами; когда мы надоедим, нас очень просто выгоняют: ступай, матушка, ищи другого! И еще нас обвиняют в нечестности! Боже, да ведь это борьба, ведь понимаешь ты, что тут кто сильнее, тот и одолевает! Помнишь, ты мне рассказывал о какой-то женщине, не помню как ее звали, я ведь неученая, только она была не живая, а статуя. Ты мне говорил, что она ожила от поцелуев того, кто ее сделал; теперь наоборот, мы превращаемся в мрамор, когда нас поцелуют! Боже, Боже, если бы ты знал, как я устала от этой жизни! Слушай, я солгала, я не случайно пришла к тебе, я хотела поласкать тебя, я жаждала ласк сама, положим это глупо, может быть, но бывают дни, когда богатые люди для нас невыносимы и, наконец, естественное дело, кто нас кормит, того мы ненавидим.