Она сочла такую присылку прямо оскорблением, доказательством неуважения к себе.
Щеки ее покрылись ярким румянцем.
— Разве не было конверта? — спросила она горничную.
— Никак нет, ваше сиятельство.
— Кто же принес эту бумажку?..
— Посыльный…
— Хорошо, ступайте… Барин не будет обедать дома…
Горничная вышла.
Конкордия Васильевна, одолев внутреннее волнение, молча прошла в столовую.
— Граф не будет сегодня обедать! — строго заметила графиня лакею и глазами указала на прибор Владимира Петровича.
Лакей принял прибор.
Молодая женщина села одна за стол.
— Скажите няне, чтобы она принесла сюда мою дочь и ее маленький стульчик. Я хочу, чтобы она была подле меня.
Конкордия Васильевна, почти спокойная по наружности, переживала страшные внутренние волнения.
Мысль об этом клочке бумаги, на котором рукой мужа написаны были небрежные строки, не давала ей покоя и она сама растравляла свое самолюбие, уверяя себя, что это прямо доказывает неуважение к ней графа, совершенное равнодушие.
«Он посылает мне открытую записку с посыльным, точно своей прислуге… — мысленно негодовала она».
«И в то самое время, когда я решила вернуть ему окончательно мое расположение, когда я нашла в своем сердце силу простить ему нанесенное мне оскорбление… Он наносит мне новое… Хорошо же… На его равнодушие и я отвечу тоже равнодушием…»
Нянька между тем принесла маленькую Кору и усадила ее за стол на высоком стульчике.
Присутствие дочери несколько отвлекло графиню от мрачных мыслей, но не возвратило аппетита.
Она едва притрагивалась к подаваемым кушаньям.
Наконец обед кончился.
Конкордия Васильевна взяла на руки свою дочь и понесла ее к себе в спальню.
Она объявила крайне удивленной няне, что с этого дня Кора будет спать вместе с ней, а потому и велела перенести кроватку дочери в свою спальню.
— Вы останетесь в детской и по утрам будете приходить одевать ее. — Ночью же я присмотрю за ней сама… Я сплю чутко…
Это было со стороны графини мщение ее мужу за нежность, которую она почувствовала к нему, и за уступку, которую она сделала ему в прошлом, уступку, равносильную неисполнению своих обязанностей.
Оберегая красоту своей жены, граф настоял на том, чтобы она сама не кормила ребенка, а взяла кормилицу.
Таким образом, мраморная шея и грудь графини сохранили свою скульптурную гибкость, но вместе с этим молодая женщина лишалась величайшего наслаждения, дав жизнь своей дочери, питать ее своим молоком, частью самой себя.
Она отказалась от этого для него! Чем же отплатил он ей за это? Неуважением! Равнодушием!
Именно теперь только она поняла, что принесла ему в жертву, и почувствовала угрызения совести.