Дмитрий Валерьевич, относящийся к строптивой журналистке как к собственной дочери, точно не сможет. Но ведь ей надо участвовать в этой экспедиции, надо, понимаете?! Она уже совершенно закисла, бегая между штабом и пресс-центром и составляя маловразумительные пресные репортажи «по материалам, предоставленным командованием Флота»! Ей просто жизненно необходимо сделать, простите за тавтологию, живой репортаж прямо с места событий!
С этой мыслью Лика и остановилась, с удивлением отметив, что, оказывается, уже почти добралась до штабного яруса и стоит сейчас в нескольких метрах от герметической переборки с надписью «Внимание! Допуск только по пропускам категории А-1». Гм, а зачем ей, собственно, вообще разрешение контр-адмирала или Главкома? Неужели у нее мало своих связей?
Первым, к кому она обратилась, оказался старший сержант Андреас Бобровичус, высокий улыбчивый парень с постоянной небритостью на лице, которую ему давно перестали вменять в вину и наказывать нарядами вне очереди. Сержант просто-напросто обрастал с такой скоростью, что на него махнули рукой, наградив по-армейски предсказуемым прозвищем «Борода». Было ли это следствием некой неопасной для жизни мутации (родом он был с рудничной планеты, естественный радиационный фон которой превышал норму почти в полтора раза) или нет, никто не знал. По идее, он не должен был отказать Лике, в какой-то мере считая себя ее должником. Во время прошлой высадки отснятый ею материал весьма помог сержанту восстановить справедливость – был тогда, помнится, некий моментик, который после разбирательства (не без ее, ясное дело, участия) командование предпочло гласности не предавать. Короче говоря, Бобровичус оказался кругом невиноватым, а виновными оказались… впрочем, ладно, сор из избы, как известно…
Девушка честно рассказала ему о запрете Чебатурина и о том, для чего ей нужно участвовать в операции. Сержант флегматично кивал, порождая в душе невнятные сомнения: неужели тоже побоится взять ее с собой? Но Бобровичус, кивая, выслушал ее до конца и сообщил:
– В девять семнадцать быть возле четвертого ангара, там получишь комплект и шлем. В девять девятнадцать построение, там тебя видеть не должны. В девять двадцать погрузка и старт. Когда меня посадят, на «губу» принесешь сгущенку и соленые галеты, сладкие не надо, я их не люблю. Если пойду под трибунал, родным отпишешь, какой я был герой.
Эта его манера все «разжевывать», произнося слова медленно и совершенно не меняя интонации, обычно вызывала желание залепить звонкую затрещину, чтобы хоть немного разбудить вечно флегматичного парня. В роду Бобровичуса были – чем он премного гордился – финны, литовцы и русские, что накладывало на характер сержанта определенный отпечаток. Впрочем, в боевой обстановке «отпечаток» чудесным образом исчезал, и Андреас получал просто удивительную способность мгновенно принимать решения и действовать сообразно обстановке. Но сегодня Лика готова была простить ему все эти бесконечные «де-е-вя-ять де-евятна-а-адцать – по-остро-о-е-ние». Она, быть может, даже и расцеловала его, фигурально, конечно, выражаясь. Ну, не любила она все эти «телячьи нежности», не любила, и все тут! А еще больше не любила экзальтированных дамочек, которые всех благодарили с помощью поцелуев, по-видимому полагая, что эти самые «все» так и жаждут их лобзаний…