Секизяб мне по-прежнему друг
Вот такая смешная история приключилась со мной в этот день. Трудно даже представить, что было бы, если бы не подоспевший так во время отгул. Теперь многое, чего я не понимал, стало для меня совершенно ясно: в частности — почему так изменился мой отец. Знаете, я даже не очень на него и сердился. Всё-таки по-своему он очень любил меня, и всё, что он делал, делал для моего счастья, — так, как он это счастье понимал. И кто знает, может и моя вина была в том, что случилось. Определённо была.
Ни раньше, ни позже ни единым словом я не дал понять моим родителям, что я люблю Кумыш. Сколько раз я собирался поговорить с мамой о Кумыш — и всё не решался, то одно мешало, то другое. Вот и дособирался. Я ведь чувствовал, что и папа, и мама, не имея никакого представления о Кумыш, настроены против неё. Предрассудки? Легко смеяться над ними тому, у кого их нет в крови, а мама и папа всю жизнь прожили вдали от города, и город казался им тем самым местом, откуда на человечество обрушиваются все грехи, и как осуждать их за это. Стоило мне заговорить о Кумыш и, я уверен, вспыхнул бы скандал и начались бы нескончаемые разговоры и обиды. Можно понять и меня — кому хочется обижать собственных родителей, которые готовы для тебя в огонь и воду. Но и Кумыш я ничего не мог объяснить. Она выросла в семье, где уважали свободу друг друга, и не могла понять мою собственную нерешительность. Если бы я поделился с нею своими мыслями, она могла бы отвернутся от меня, посчитав, что я ещё не созрел, чтобы самому решать свою судьбу.
И она по своему тоже была права.
А что оставалось делать мне? С одной стороны жаль родителей, от души желающих мне счастья, с другой стороны жаль Кумыш, с которой я не согласился бы расстаться ни за какие сокровища на свете.
Да, вполне впору было тут и смеяться, и плакать. Но я не стал ни плакать, ни смеяться, а просто пошёл к своему старому другу Секизябу, такому же седому от пены, и такому же вечно молодому. Так я поступал всегда, когда надо было принять какое-нибудь решение или забыть какую-нибудь обиду. Стоило только сесть у подножия водопада, как холодная, стремительная и прозрачная, как журавлиные глаза, вода смывала все печали и обиды, и, глядя, как она пузырится, клокочет и, звеня, уносится вдаль, ты забывал обо всём на свете, кроме радости, которая вместе со свежим воздухом наполняла твою грудь.
И вот я снова на речном берегу. Здравствуй, старый друг. Ты не забыл ещё меня? Как я соскучился по своему добродушному ворчанию. Подожди, устроюсь поудобней и всё расскажу тебе, ничего не скрывая. Только тебе я могу сказать всё без утайки, уверенный, что ты поймёшь меня и не станешь сердиться. Ты одновременно и учитель мой, и друг, и только тебе я обязан тем, что никогда не ощущаю себя в одиночестве. Разве не тебе я поверил тайну своей любви? Разве не при тебе мы с Кумыш поклялись любить друг друга до последнего вздоха? Разве не прячешь ты в своих водах её отражение, которым я так любил любоваться, когда мы с ней склонялись вместе над какой-нибудь тихой заводью. Да, да, я знаю твою тайну, старый и вечно молодой Секизяб: ты хранишь в своей памяти лица всех людей, когда-либо пересекавших твой поток, хороших и плохих, добрых и злых, молодых и старых…