Сама понимала, что мыслит необъективно, глупо заедается по пустякам. Тем более что Надя очень нравилась Грише. А Елену Михайловну все в ней раздражало – одежда, голос, смех. Молодых деликатно поселили в этой вот комнате за углом, купили шкаф. На майские праздники Надя с Полиной Иванной поклеили обои, покрасили окно. Перенесли из коридора старый письменный стол, Гриша лично приколотил две доски к панцирной кровати. Надя завела цветы на подоконнике, коврик. Так было стыдно, но Елена Михайловна ничего с собой поделать не могла, ворчала, что воняет краской, что в квартире развелась грязь, в коридоре слякоть от побелки.
Левушка вечером вернулся из университета – радовался, как трехлетний младенец, так красиво! Как чудесно Надя все сделала, какая она умница, какая замечательная стала комната! И Гриша, главное, поддакивал из-за плеча, что да, мол, просто шикарная «квартера». Елена Михайловна, конечно, высказала на кухне Женечке свое отношение – расхозяйничалась тут, грязь развела! Посмотрела – а Лева сам пол моет! Оказывается, Наденьке уже нельзя было ведра поднять. Вот тебе и раз! Высчитывала, высчитывала, пришлось немного попытать Полину Иванну. При всех возможных вариантах оказывалось, что рановато. Вот тебе и два! Успели!
Никак не могла успокоиться. Писала подруге Миле длинные письма, но той было не понять. У Мили оба – и сыновья, и дочь – были старше Левушки, давно женились, замуж вышли и жили совсем отдельно, в разных городах. «Не беспокоили, глаза не мозолили». Миля вообще, по мнению Елены Михайловны, давно привыкла жить сама по себе и для себя, она никого не касалась, и ее никто не касался. Первый раз за всю их долгую переписку Елена Михайловна от Милиного письма облегчения не получила. Все вскидывалась и вскидывалась – как Лева мог с ней (с ней!) так поступить?!
Миля, она же Эмилия Павловна, с утраченной за тремя замужествами фамилией, а в девичестве – Каганская, с детства была намного более независима, чем Елена Михайловна. Милин отец, Павел Карлович, поляк по происхождению, был известным в дореволюционном Киеве специалистом по кожным болезням, коллегой и другом Елениного папеньки. Даже на дачах семьи жили рядом. Милину мать вывозили рано, чуть теплело. Чем-то она болела непонятным, может, даже психическим. Она никогда не была на виду, ее оставляли где-то в доме с неотлучной сиделкой – очень толстой, пожилой и доброй женщиной. Всегда у нее в карманах необъятного передника находились то конфетка, то яблочко, то половинка утренней сдобы. Как-то звали ее, вроде Валентины, и без отчества. Иногда эту Валентину отпускали в город, тогда отец и дочь по очереди пропадали в комнатах. Елене Михайловне это было странно, страшно и привлекательно одновременно.