– У аппарата.
Подождала.
– У аппарата. Да. Я поняла. Какой адрес? Пятая Ямская? Комбинат? Воду перекрыли? Принято. Будут у них до десяти.
Опустила трубку. Открыла тетрадь, внесла пометку, закрыла.
– Ты про что спрашивал?
Глаза их столкнулись, и оба, на миг смутившись, отвели взгляды, как юные влюбленные. Бессонница возвращает растерянность юности.
– Тьма! – сказал Виктор. – Ответ: тьма! Устала, бедненькая? Ляг, полежи. Я за тебя подежурю.
– Обойдусь.
Он уснул лишь на рассвете. Сон накрыл его стремительно. Виктор успел выплюнуть карандаш на пол, кинул туда же газеты – и пропал.
Ему показалось, что спал он несколько минут. Разбудил его поцелуй в губы. Он подскочил и столкнулся с женой лоб в лоб.
– Идиот! Идиот! – Она потирала ушиб. – Чуть не прибил! Ты почему такой дерганый?
В метро было людно, как всегда ранним утром. Виктор разгадывал людей: каждого, как неизвестное слово.
Вон тот смуглый красноглазый старичок в коричневой шляпе, наверно, часовщик – Виктор даже усмехнулся. А вон тот, в засаленной белой футболке с пестрой картинкой и в наушниках, – это студент. Едет на сессию. Небось, на пересдачу.
Пахло потом, одеколоном, жарой, тревогой и почему-то яичницей. Брянцевы стояли, сжатые.
Посреди тоннеля поезд замер. Отовсюду в вагоне послышалась музыка, вылетавшая из наушников и не слышная, пока грохотали колеса. Где-то рядом бил пустой там-там, а исполнитель бесперебойно ойкал. Из дальнего угла пронзительный, как комар, пел Цой про звезду по имени солнце.
“А если пожар?” – подумал Виктор, посмотрел сквозь стекло в темноту, увидел свое лицо, светлое пятно в рыжем кружеве волос. За лицом протянулись кабели тоннеля, серые и толстые.
– Ой, мамочка, мускулом пахнет, – раздался звонкий и жалобный детский голос.
– Тише, Ваня.
– Мускулом пахнет!
Кто-то растроганно по-тихому засмеялся, и тотчас кто-то вздохнул измученно.
– Может, случилось что? – беспокойно сказала Лена.
– Ельцин лег на рельсы, – сказал Виктор громко, так, чтобы слышали вокруг.
Поезд дернулся и покатил, разгоняясь и оглашая тоннель гудками. Гудя, выскочил на станцию к чернеющей толпе. Двери с резиновым чмоком разомкнулись.
На Ярославском вокзале как будто показывали два фильма – убыстренный и замедленный. В одном люди торопливо перемещались в разные стороны, сталкивались, огрызались, спешили дальше. В другом не спешили никуда. Баба с большим и багровым лицом высилась среди суеты, таращилась в пустоту, равнодушная к окрикам и тычкам. По стенам вокзала лепились бомжи: лежали, скрюченные, сидели, головой на грудь, стояли, разминая ноги и бросая трусливые взгляды.