И так это началось. Ольга и Тася вспотели, с гармониста тоже пот лился градом, но никто не останавливался, и все они были с серьезными лицами, и это длилось бесконечно долго.
За это время кто-то успел налить Гале еще две рюмки. Она их выпила легко, почти не заметив, только потом опять набросилась на бычки в томате и подскребла банку дочиста.
— Что ж ты убежала? — спросил Костя грустно. — Чего ж драться-то? Сказала бы — ну, и все.
Галя посмотрела на него, и он вдруг показался ей таким добрым, ласковым, славным; ей страшно захотелось его поцеловать по-братски; она даже испугалась, хотя и была пьяна. Костя взял ее руку и рассматривал красные полосы от кнута.
— Болит?
— Нет.
— Если тебе нравится, приходи в лес, я тебя не трону, — сказал он. — Я тебя не понял.
Она чуть не заплакала от благодарности — за то, что он так хорошо сказал, что он такой добрый и спокойный, как сам лес. Она сказала:
— Я буду иногда приходить.
Гармонист посмотрел на них, сделал глупое лицо и заорал:
Полюбил я ту Татьяну
Не то сдуру, не то спьяну!
Костя добродушно ухмыльнулся, махнул рукой. Галя тоже смеялась. Ей было хорошо. Танцующие, наконец, повалились, и гармошка умолкла. Гармонисту поднесли стакан водки.
Баба Марья, которая, сложив руки на груди, сидела тихо, как мышь, вдруг протяжно запела приятным печальным голосом, сильно окая:
Огни горят, костры пылают,
В вагонах все спокойно спят,
А паровоз там мчится тихо,
Колеса медленно стучат.
Один солдатик, всех моложе,
Шинель на грудь его легла, —
Ах, мать, зачем меня родила,
Зачем в солдаты отдала?
Она всхлипнула и зарыдала, и все бабы принялись ее успокаивать. Но она плакала, и все были пьяны — на столе в графине почти ничего не осталось, а бутылки из-под водки давно валялись на подоконниках.
Иванов, хитро улыбаясь, потянул к себе творог в тарелке и сказал:
— Вороне где-то бог послал по блату сыру…
И Гале это показалось таким смешным, ну, смешнее всего на свете. Она громко, неприлично расхохоталась, но никто и не вздумал обратить на нее внимание.
Тася опять пошла стучать каблуками, выкрикивая: «Раздайся, народ, меня пляска берет!» И все говорили, что-то доказывая, проклинали бывшую заведующую, костили Иванова, тут же оборачиваясь к нему и похлопывая по плечу:
— Ты не обижайся, Иваныч, мы ведь по-свойски.
Он не обижался, кивал головой и тихо съел всю тарелку творогу.
— Люблю творог! — доверительно сказал он Гале. — Эт-то еда! А тебя замуж отдадим, дай срок, гулять будем, пить будем. Правильно я говорю?
— Правильно! — подтвердила Галя.
Люся Ряхина сказала:
— Боже, до чего я пьяная, в Иванова влюбилась, тьфу!