— Если вы так поступите, — лицо попечителя стало жестоким, когда он склонился над ней, — я прикажу запереть вас вместе с сумасшедшими.
Анжелика вздрогнула, но не отвернулась. Она вспомнила о словах цыганки.
— А я в ответ обещаю вам, что если вы совершите еще и такую подлость, все ваши родные не доживут до следующего Рождества.
«Я ничем не рискую, говоря это, — подумала она, снова устраиваясь на своем омерзительном ложе. — Люди так глупы!».
* * *
Воздух парижских улиц, который прежде Анжелика находила зловонным, показался ей восхитительным, когда наконец, уже почти здоровой и в чистой одежде, она покинула ужасную больницу.
Прижимая к себе ребенка, она довольно бодрым шагом спешила домой. Только одно ее беспокоило: молока было очень мало и Кантор, до сих пор на редкость спокойный малыш, стал хныкать. Он плакал всю ночь, яростно впиваясь в пустую грудь.
«В Тампле пасется стадо коз, — вспомнила Анжелика. — И я выкормлю ребенка козьим молоком. Если у него будет разум, как у козленка — что ж, тем хуже».
А Флоримон, что с ним? Разумеется, с мамашей Кордо он не пропадет, ведь она славная женщина. Но Анжелике казалось, что с тех пор, как она рассталась со своим первенцем, прошли годы.
Встречные прохожие несли в руках свечи. Из домов доносился аромат горячих блинов. Анжелика сообразила, что сегодня, должно быть, второе февраля. Горожане праздновали Сретение Господне, в память дня, когда Богородица пришла из Вифлеема в Иерусалим и внесла во храм 40-дневного младенца Иисуса Христа. В этот день принято дарить друг другу свечи, поэтому и праздник во Франции называют Chandeleur[67].
«Бедный маленький Иисус!» — подумала Анжелика, целуя Кантора в лобик, когда входила в Тампль.
Около дома мамаши Кордо она услышала детский плач. Ее сердце екнуло, подсказывая, что плачет Флоримон.
Она увидела маленькую фигурку, бежавшую, спотыкаясь, по снегу под градом снежков, которыми осыпали малыша мальчишки. Они гнались за ребенком:
— Колдун! Эй! Маленький колдун, где твои рожки?
Анжелика с криком бросилась вперед, подхватила сына свободной рукой и, прижав к себе, поспешила на кухню, где старуха сидела у очага и чистила лук.
— Как вы могли позволить этим бездельникам мучить его?
Мамаша Кордо вытерла слезящиеся от едкого лукового сока глаза тыльной стороной руки:
— Ну-ну, дочка, зачем поднимать такой крик. Я хорошо заботилась о вашем малыше, пока вас не было, хотя и не была уверена, что увижу вас снова. Но не могу же я весь день возиться с ним! Вот и отправила его на улицу, чтобы немного подышал воздухом. И что же, по-вашему, я должна делать, раз мальчишки называют его «колдуном»? Ведь его отца сожгли на Гревской площади, разве не так? Нужно, чтобы он привыкал к этому. Мой-то был не намного старше, когда его прозвали Веревкой-на-шее и стали швырять в него камни… Ах! Какой прелестный малютка! — старуха отложила нож и с восхищенным видом подошла к Анжелике, любуясь Кантором.