Довольный тем, что она наконец-то выразила какое-то желание, он повернулся к венецианскому зеркальцу, стоявшему на каминной полке, и принялся приклеивать к щеке нарост из цветного воска, до неузнаваемости обезображивавший его лицо.
Анжелика рывком села на постели.
— Никогда! — категорично заявила она, — я ЗАПРЕЩАЮ тебе, Николя Мерло, представать передо мной со столь отвратительным лицом мерзкого, похотливого старика! Иначе я больше не позволю тебе прикасаться ко мне.
Детская радость осветила суровое лицо, на которое преступная жизнь уже успела наложить свой отпечаток.
— А если я тебя послушаюсь… ты мне разрешишь?
Она натянула на лицо край плаща, чтобы скрыть волнение, которое вызвал в ней этот свет, мелькнувший в глазах разбойника Весельчака. Потому что это был знакомый ей взгляд маленького Николя, такого ветреного, непостоянного, но «с добрым сердцем», как говаривала его бедная матушка. Того Николя, который, склонившись над замученной солдатами сестрой, звал ее: «Франсина! Франсина!»… Подумать только, в кого превратила жизнь маленького мальчика и маленькую девочку…
Сердце Анжелики сжалось от жалости к себе и к Николя. Они одни, всеми покинуты…
— Ты хотела бы, чтобы я еще раз любил тебя? — прошептал он.
И тогда — впервые со времени их странной встречи — на ее губах появилась тень улыбки:
— Может быть.
Николя торжественно протянул руку и плюнул на пол.
— Тогда я клянусь: даже если меня из-за этого схватят, даже если меня схватят, когда я пойду по Новому мосту без грима, ты больше никогда не увидишь меня в облике Весельчака.
Он сунул парик и повязку в карман.
— Я переоденусь внизу.
— Николя, — снова позвала она, — я поранила ногу. Взгляни. Может быть, этот лекарь с Нового моста, Большой Матье, что-нибудь сделает?
— Я зайду к нему.
И он порывисто схватил обеими руками ее маленькую белую ножку и поцеловал.
* * *
Когда Николя ушел, она свернулась калачиком и попыталась снова заснуть. Опять похолодало, но Анжелика была тепло укрыта, и ей было хорошо. Бледное зимнее солнце бросало на стену блики света.
Тело Анжелики налилось усталостью и даже болью, но вместе с тем она испытывала какое-то умиротворение, расслабление.
«Это хорошо, — сказала она себе, — это как еда для голодного. Не нужно больше ни о чем думать. Как приятно ни о чем не думать».
Возле нее сверкал искрами бриллиант на перстне, подаренном ей Николя. Что бы ни случилось, она всегда заставит его плясать под свою дудку.
* * *
Через зарешеченное окно до нее доносился отдаленный шум, словно эхо утренней бодрой и кипучей жизни, царивших на другом берегу Сены, в Тюильри и в Лувре.