Не успев прийти в себя, Джихангир снова жаждал впасть в блаженное состояние, граничащее с потерей сознания, ибо выйти на дневной свет, где снова проявится твоя немощь, у него не хватало сил и воли. Стремился погрузиться в забвение так глубоко, чтобы оказаться даже ниже собственного сознания, провалиться в пропасть небытия.
Иногда его преследовали видения, одетые в маски невероятности. Возвращалось зрение, остро работало сознание, видел перед собой Мустафу, почти со слезами умолял его:
— Скажи, что ты дал мне? Чем очаровал? Почему так услужливо открыл мне это шелковое спокойствие, в которое погружается мой дух?
Улыбка, как судорога, пробежала по холеному лицу Мустафы.
— Я не давал тебе ничего, кроме чаши шербета. Это, может, мой двойник.
— Двойник? Какой двойник? Я никого не знаю, кроме тебя.
— Мы похожи так, что даже я не различаю, где я сам, а где мой двойник.
— Зачем тебе это? — удивлялся Джихангир.
— У всех султанов всегда множество двойников. Чтобы сбить с толку людей, а может, и самое смерть. Только Аллах знает, где настоящий султан. Может, и ты никогда не видел султана Сулеймана, а только его жалкие подобия.
После таких страшных разговоров Джихангир и сам уже не знал, он ли это или кто-нибудь другой. Был и не был. Здесь и не здесь. Жил и не жил. Будто качался на адских качелях между этим миром и потусторонним.
Когда через много дней в краткую минуту прозрения снова увидел перед собой Мустафу и попытался заговорить с ним о «Мантиг ут Тейр» и о загадочном числе тридцать, тот засмеялся:
— А что это такое?
— То есть как? — удивился Джихангир. — Ты ведь сам рассказывал мне.
— Это не я.
— А кто же?
— Шах-заде Мустафа.
— Мустафа? Тогда кто же ты?
— Я его двойник. А шах-заде в Аксарае возле Коньи готовит войско для похода против кызылбашей.
Джихангир испуганно поднял руки. Хотел отгородиться от мира, чтобы не знать ничего, ничего, погрузиться во тьму сновидений, неземного блаженства. Снова взрывались солнца под его веками, огненные шары лопались, и метались темные тени, угрожая ему, пустота давила на уши, а тело прыгало от радости, что еще существует. А потом начал бить барабан, бил долго, жестоко, так, будто решил во что бы то ни стало загнать Джихангира в землю.
Кто-то пробивался до его сознания бесцеремонно и безжалостно, морил голодом, мучил жаждой, не давал успокоительных шариков опиума, заслонял солнце и весь мир, упорно повторял: «Султан зовет вас к себе, ваше высочество! Его величество ждет вас, мой шах-заде! Благословенный падишах обеспокоен! Опора мира требует! Повелитель трех сторон света гневается!»