Потом
у нас с бабушкой,
естественно,
была ссора,
одна из немногих,
в которых бабушка
сказала осмысленную
тираду законченным
предложением.
Когда
я, рыдая, ее
заклеймила:
"Если бы не ты,
моя мама взяла
бы Гарика!",
бабушка жестко
ответила: "Если
бы не я, твоя
мама легла бы
на оттоманку,
обняла бы тебя,
и вы бы обе умерли".
И это была чистая
правда.
*
* *
Я думаю,
детская память
безжалостна,
как приблудная
дворняжка —
немедленно
выделяет в
семье вожака.
Иначе я бы запомнила
деда ("Дед тебя
обожал"). Из
рассказов
бабушки он,
разумеется,
встает человеком,
говорившим
одни банальности:
"Мы не так богаты,
чтобы покупать
дешевые вещи";
"Никогда не
одалживай денег
друзьям — потеряешь
и друзей, и деньги",
и все в таком
роде. Впрочем,
это, кажется,
с его легкой
руки темный
чулан с барахлом
в нашей квартире
стали называть
"жилплощадью"...
Блокадного
деда я помню
словно в одной
сцене — он лежит
на оттоманке
с вялой улыбкой,
а я прыгаю на
нем верхом, и
его покорность
и слабость
разогревают
мой энтузиазм.
И бабушкино
"Оставь деда
в покое" звучит
как "Не мешай
деду умирать"...
Потом
в какое-то минутное
пробуждение
среди ночи —
бабушка держит
полысевшую
дедову голову
у себя на локте,
как ребенка,
и поит его из
заварочного
чайника, прямо
из носика... Тревога
этой неестественной
сцены... И мама,
которая почему-то
оказывается
у нас в комнате,
говорит: "Ш-ш,
спи, спи... дедушке
просто нехорошо,
сейчас пройдет..."
И вот
снежным, белым
утром дед лежит
на обеденном
столе на полосатом
чистом наматраснике.
Его мертвость
меня не пугает
и не огорчает.
(Потому что я
привыкла к
мертвым? Или,
как легко раненый,
почувствовала,
что жизненно
важные центры
не задеты?) Когда
взрослые выходят
из комнаты, я
цепляюсь за
свисающий край
наматрасника
и, скользя ногами
по полу, выгнувшись,
уезжаю далеко
под стол, как
на качелях.
Р-раз! И другой!
И вдруг снизу,
из-под стола
вижу чье-то
взрослое лицо,
и мне сразу до
холодного пота
делается ясным
мое кощунство...
23 февраля 1942 года
— День Красной
армии.
Чувство
утраты пришло
позже и, как
многие другие
потери в моей
жизни, преобразовалось
в упрек бабушке,
в еще одну черную
косточку на
счетах наших
с ней отношений.
Со смертью
деда мы потеряли
"служащий паек"
и шанс выжить.
Но в Ленинграде
вымерзло, кажется,
все, кроме блата,
так что уже
через неделю
бабушка, никогда
до тех пор не
служившая,
устроилась
секретаршей
в мужскую среднюю
школу номер
триста с чем-то,
на углу улиц
Правды и Социализма.
Вместе со службой
она получила
приют в теплой
канцелярии
для себя и меня
на восемь часов
рабочего дня,
паек и возможность
подкармливаться
в школьной
столовой. Платой
была пустующая
дядина комната,
куда вселились
два дистрофика,
желавшие умереть
с ленинградской
пропиской.