Восторженно замычав, Аганна повалился к сапогам белокурого и стал осыпать их поцелуями. Он даже не стал задумываться, откуда знает о его пристрастиях и обидной неудаче этот человек.
— Я всё напишу! — поднял он лицо. — Могу ли я… я хотел бы… один мальчик пусть будет совсем маленький. Совсем, не больше трёх лет. Другой…
— Потом ты расскажешь, какие игрушки тебе нужны, — спокойно сказал морэдайн. — Когда мой Господин увидит твоё старание и ценность твоих сведений. Встань. И принимайся за работу прямо сейчас, пока не отстыл твой… ха, пыл, почтенный купец…
…Ничего этого не знал Гарав Ульфойл, кардоланский оруженосец. Ни о договоре, ни о золоте, ни о смысле бумаг. Он просто свалил их в кучу и поджёг — поджёг, как поджигают гнездо пауков, не раздумывая о том, сколько их там и какой они породы…
Сгорело всё. Всё, записанное Аганной. Всё, что он продал и что могло бы погубить десятки честных и мужественных людей по всему Средиземью — и десятилетия кропотливого труда тех, кто истово и холодно ненавидел Зло и сражался с ним, как мог и как умел…
А сам Аганна валялся в окровавленном ворохе тканей комнаты мёртвый, выпучив глаза и открыв рот, в обделанных штанах из роскошной цветной парчи, с высящимся горой толстым смуглым пузом — и уже ничего не мог восстановить, никого не мог предать, ничего не мог сказать.
Потому что в мире всё-таки была справедливость. Потому что «зло не правит миром безраздельно».
Впрочем, слуги, сбежавшиеся наконец тушить пожар, даже не поняли, что их господин был убит. Все решили, что в разгар веселья с приведённым светловолосым пареньком опрокинулась лампа — и пьяные сгорели. Жаль. Господин был щедр и добр… А как Гарав уходил — не видел даже спавший сторож. Клявшийся потом, естественно, что глаз не сомкнул.
И всё это — хотя оруженосец не знал и этого тоже! — спасло жизнь Гараву.
И скорее всего — не только ему…
…На набережную он выбрался лишь под утро. Она была пустынна, вдали покачивались корабли и лодки, не утихала жизнь порта — но эта часть, слишком высоко поднятая над водой, проходившая по скале и ограниченная парапетом, заполнялась людьми лишь с восходом солнца.
Постояв немного, глядя на море, Гарав скривился и решительно сунул в рот чуть ли не всю ладонь — как можно глубже…
…Избавившись от содержимого желудка, он, постанывая от омерзения и слабости, умылся и прополоскал рот у фонтана, кстати обнаружившегося чуть подальше. Потом снова вернулся к перилам, брезгливо обходя лужу на камне (была бы возможность сделать это быстро и надёжно — смыл бы за собой) и взял с перил статуэтку. Повернул её на Запад. Представил себе комнату — конфетную коробку, где воздух пах сладко и густо, где не было ветра и где взгляд (а может, и не только взгляд) этой толстой гадины снова и снова скользил по розоватому камню, который когда-то обрёл жизнь под резцом весёлого и талантливого человека (именно так Гарав почему-то представлял себе скульптора), чтобы воспеть красоту и счастье детства в свободной и гордой стране.