— А вы что же, разочаровались в своей модисточке? Совсем никуда не выходите.
Зигфрид понимал: Шкловскому известно, что ходит он не к модисточке, но спросил, придав голосу оттенок недоумения:
— Вы меня опекаете? Даже до постели добрались.
— Не обижайтесь, Ларский, — засмеялся Шкловский. — Я чисто по-дружески. Она, конечно, очень мила, эта учительница, но, увы, слишком скромна. Или не очень?
— Ну, это уж слишком… — возмутился Зигфрид, стараясь понять, что ещё известно Шкловскому. — Я не сторонник пересказывать в подробностях свои отношения с женщиной.
— Ваше благородство уважаю. Ещё раз прошу не обижаться. Давайте лучше выпьем за прекрасных дам, они все этого заслуживают.
— За дам — дело святое, — полушутя поддержал Зигфрид.
— В таком маленьком городе все красавицы наперечёт, мы даже можем назвать их по именам, — продолжал Шкловский. — И вполне возможно, что одна из них — советская «пианистка».
У Зигфрида перехватило дыхание. Шкловский довольно много выпил, но не утратил способности к наблюдательности. Чтобы не выдать себя, Зигфрид поднёс к губам бокал шампанского и, слегка приподняв брови, едва заметно повёл плечами, небрежно взмахнул свободной рукой, всем своим видом показывая, что его привела в недоумение эта якобы абсурдная мысль.
— Впрочем, радистом может оказаться и мужчина, — сказал Шкловский. — Возможно даже, что он работает совершенно один, перемещаясь таинственным образом из города к линии фронта. Уже несколько раз одну и ту же рацию пеленговали то в городе, то около передовой.
Зигфрид перевёл дух: Шкловский даже не подозревал, какой козырь ему выдал, — рация, работающая вблизи фронта, отводит от него подозрения, потому что он, Ларский, здесь постоянно находится под пристальным оком самого Шкловского, и надо думать, не только его одного. Он осмелел настолько, что позволил себе небольшой выпад против Шкловского:
— Я что-то не понимаю: вы меня подозреваете или так сильно доверяете мне, сообщая такие подробности?
— Ни то, ни другое, — засмеялся Шкловский. — Тут нет никакой тайны: о рации, действующей в городе, сейчас говорят в любом офицерском собрании, а господин «Пушкин» кричит громче всех, потому что его совершенно свёл с ума этот неуловимый Зигфрид.
— Так, стало быть, он мужчина, — небрежно заметил Зигфрид.
— А я уже говорил, что, возможно, он работает один.
И вдруг, нагнувшись через стол к Зигфриду, он тихо, но очень внятно сказал:
— Такого агента оценить по-настоящему смог бы только абвер.
Зигфрид застыл от неожиданности на секунду-другую, а потом с видом некоторого легкомыслия ответил: