Вроде бы прекрасная форма, прекрасное тело и красивое лицо. Что-то странное бросается в глаза, лишь если Оскару нужно передвинуть столик или совершить хоть какое-то небольшое физическое усилие. Его движения какие-то механические, как будто вызывающие боль. Но это ещё можно списать на осанку, походку, нервы — на что угодно… И только когда он разденется, на спине и ногах станут видны широкие операционные шрамы. И тогда станет понятно, почему он назначает встречи только у себя дома с мягкой мебелью без острых углов.
Я почти ничего не знаю об этом несчастном случае… кроме того, что это произошло на сцене, и два года после этого Оскар был прикован к инвалидной коляске. Он очень много занимался и совершил невозможное. И продолжает заниматься каждый день: гимнастика, процедуры, массаж, снова гимнастика. Только никто не должен знать, как больно ему бывает.
Но, конечно, Оскар никакой не супермен и не титан духа: «Всю ночь просмотрел вручение „Грэмми“, сходил на спорт и проспал остаток дня… Как тебе, кстати, эта майка?» Мы курим что-нибудь крепкое и быстро освобождаемся от одежды. В этом есть что-то запретное: в сексе он раскрепощается и наконец ведет себя естественно. Как человек с переломанной спиной. У Оскара больше никогда не будет эрекции. Но если его долго, очень долго ебать, смотреть в глаза и шептать самое грязное: как бессовестно он перед тобой лежит, раздвинув ноги; как легко проникают в него пальцы, хуй; если царапать его шею и грудь, щипать соски — он начнёт выгибаться, закатывать глаза, хрипеть, и из маленького, сморщенного члена выступит пара мутных капель. В этот момент возбуждение такое острое… Прекратить двигаться, снять резинку, встать в полный рост и кончить ему на руки или живот… В последний раз незадолго до оргазма я видел, как его пупок стал светиться. Он разгорался и выбрасывал небольшой огненный язычок, который лизал меня, перебирался к моим бедрам, гладил болезненно поджатые яйца.
После секса мы почти не разговариваем. Мы и вообще не очень много разговариваем. Такой у нас полуденный отдых. Я выпиваю стакан воды или сока перед тем, как уйти. Но чувствую себя при этом как-то иначе. Наполненным чем-то новым и особенным. Чем-то, возможно, поделившимся или что-то отдавшим… Кто с кем играл или играет? Не знаю. Не оба ли мы — сломанные игрушки? Мы потеряли своих владельцев, в пустой детской комнате нам остаётся играть только друг с другом или с самими собой. Куклы и люди, взрослые и оставшиеся детьми.
Меня просят рассказать о Великой Битве Варениками — а не получается. Наверное, так обстоит с самыми дорогими воспоминаниями. Есть событийная канва, а остальная часть айсберга — невидимая и невербализуемая; даже не эмоции, а какие-то холод или теплота, в зависимости от человека.