Якобу Лембергу исполнилось восемнадцать. Гости разбрелись по просторной родительской квартире с бокалами вина. Несколько девушек курили и неторопливо покачивались под музыку в комнате, отведённой под танцпол. В библиотеке стоял ящик пива, здесь громко говорили о завтрашней демонстрации — разумеется, антивоенной и антиамериканской. Занятия закончатся раньше, директор обещает два автобуса для выезда в центр. Кто-то предложил, чтобы все пришли в белом — это цвет мира, и к тому же эппендорфской гимназии с её славными традициями пристало как-нибудь выделяться на фоне прочей серости. У одного из гостей всё ещё не было белых джинсов. «Есть такое забытое слово: солидарность», — пристыдили его. Именинник зачем-то вышел на кухню, и никто не замечал, что его отсутствие затянулось.
На десять тысяч человек, как известно, приходится один, который может умереть от стакана молока. Зубчатые колеса и червячные передачи в организме Якоба могли застопориться всего от пары зёрнышек пшеницы или ржи. Поэтому он никогда не ел хлеба или сдобы. В шоколадных шариках, подаренных друзьями, содержались какие-то вытяжки из зерновых, и сейчас Якоб, белокурый и крепко сбитый, в рубашке с расстёгнутыми пуговицами, лежал на полу, пытаясь побороть приступ слабости и дурноты. Разумеется, гости решили, что он дурачится, и не сразу вызвали врача.
Якобу слышится шум дождя и далёкой грозы. Небо заволакивает тучами; плотный туман с редкими красными прожилками просачивается в дом, окутывает непроницаемым коконом. Когда Якоб по-настоящему придёт в себя, — но, конечно, он будет немного помнить и больницу, и беспокойство родителей, и завтраки в белой комнате, и все прочитанные за неделю книги, — снова будет идти дождь. Якоб будет целый день сидеть на подоконнике с подаренной родителями камерой, снимая проезжающие машины и пешеходов. Засыпая, он оставляет штатив перед постелью, а утром просматривает запись в ускоренном режиме. Правда, он и сам не может объяснить, на что именно надеется. Самое интересное, что пока удалось запечатлеть, — как он, ворочаясь во сне, сбрасывает одеяло и, не просыпаясь, снова натягивает его на себя.
Конечно, Якоб много раз экспериментировал с собственной наготой, но записи всегда оказывались скучны. Однажды он забыл закрыть дверь; вошедший отец закашлялся от неловкости — на полу между раздвинутых ног сидящего в кресле сына стояли камера и настольная лампа — и тут же вышел из комнаты.
Даже если бы не злополучный шоколад, никто бы, наверное, не убедил Якоба поехать на демонстрацию. Пусть родители всю жизнь голосуют за зелёных, высеивают на балконе марихуану и терроризируют соседей своей музыкой. И эта бесконечная рефлексия шестьдесят восьмого… Сын не курит, никогда не выпивает больше пары глотков вина, слушает Шуберта, а в его комнате на долгое время задерживается избирательный плакат христианских демократов. Якоб хотел бы во всём быть нормальным. Он даже хотел бы назло родителям любить женщин, но это, к сожалению, выше его сил.