– Одевайся сама! Что как маленькая! – бросил юбки подол, стал готов наслаждаться видением.
– Ма… спасибо… – как вмиг завертелося в попе юлой.
Пятки босые вмельк, вверх подол подала, побежали трусы по стройным у девки ногам. Пух лебяжий мелькнул между ног тёмнокрылием, да укрылся под белую ткань. Перед зеркалом Манька стоит, крутит задницей, на обхвативший мягко подарок любуется. И ему хорошо: видно пятки смуглые пыльные, крошки-ямочки у колен, жопа стянутая, да Манькины как волоса из трусов выбиваются в две стороны по бокам от резинок прижавшихся.
– Раздевайся, Манятка, совсем! Я тебе и на сиськи взяла что носить! – из той сумочки же лифчик-невидаль мать извлекла. – Чистый ситц, посмотри!
– Ма!.. – с ходу охнула и целоваться полезла Манятка.
Ему красота – подставляет свои разрумянившиеся на полке́ щёки пухлые. Манька платье подолом на голову и ловко крутнулась из него – сиськи весело лишь запрыгали. Знатна Манька доярка уже – сиськи стойкие. Хорош тугой девкин сосок – видно сразу, налит, да нетерпеливо востёр. Помалиновей, чем у матушки… А у скромного ямкой пупка чудо-родинка малая светит точечкой. Волоса из-под мых кучерявые вьются так, что не скрыть даже локти сжав. Дочка-лакомка! А Манятка во всю свою стать перед зеркалом прогибается, лишь прижала бел-лиф до сосков, не успевши надеть, а налюбоваться не может уже… Стыд пробрал от красы от такой его. Он признаться решил. Свесила голову Глафира Петровна и молвит:
– Доченька… Сознаюсь…
– Что, ма? – почти никакого внимания нельзя оторвать уж от зеркала…
– Я не я… Мамка спит мирно, лишь проснётся, тогда будет мамкою… А я банник – простой куролес…
И глаза на дочь подняла. Та несколько долгих мгновений отводила взгляд от приворожившего зеркала, да несколько долгих мгновений смотрела перед собой в лицо матери, соображая лишь чуть… Да бел-лиф скользнул вниз навдруг выроненный, да наполнились криком глаза, да скорее ладоши на груди обе ложить и на трусы, будто можно в две какие руки всю такую красу поупрятать… Ему только утеха!
– Чего? Не боись! Манька! Манечка! Манятка, я тебя вот такою вот знал! Ты куда всё в ладохи попрятала? – самым ласковым матушкиным голосом увещевать дуру-девку, отваживать крих, да сполох её. – Покажись…
– Как же так… – поостылось Манятке от голоса от родного и тёплого до полной растерянности. – Не мамка ты?
– Мамка-мамка! – весельем пробрал бригадирки-колхозницы голосок. – Мы с ней, знаешь, тут как накуролесили! И пустила мамка меня до себя на три мига пожить! Покажись, я люблю ведь такую красу, а ты – прятаться… Ну? Чего? Ведь никто не увидит совсем, а тебе жалко ли? Посмотрю, полюблю и пора лететь уж… А тебе ночи сладкие на прощанье оставлю всё грезиться! Станет вкусно тогда к жениху по ночам лезть ладонью в прореху-карман