— Так точно!
— Ну а теперь сам припиши то, в чем хочешь признаться только Богу.
— Так точно! — отрапортовал Виктор, что-то дописал и сказал: — У меня еще вот такой грех: к подчиненным я чересчур строгий.
— В каком смысле? — спросила я.
— Ну… Наказываю за опоздания, потом… вот с утра приду — они у меня за компутером сидят: кто пасьянс раскладывает, кто порнушку смотрит, кто чай пьет. И если матом ругаются, не люблю. Когда слов не понимают, наказываю. Они меня за глаза называют «церьберь» — цербер. Как этот грех-то написать?
— Как у Пушкина, да? — и я продекламировала:
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоды в кустах
И хором по наказу пели.
Ты их, как пушкинская барыня, заставляешь работать и ругаешь за мат. Кому ж такое понравится! Учреждение-то военное?
— Примерно так, — кивнул Виктор.
— Ну и молодец, правильно делаешь, — сказал Олег. — Молиться за них еще надо. Научишься — будешь идеальным начальником.
Потом мы прочитали вслух Правило ко причастию и стали решать, когда идти в церковь.
— Давайте прямо завтра, — сказал Виктор. — Отозвать меня могут. Полвосьмого у ворот будет стоять машина.
На том и расстались. Положили мы с Олегом по десятку земных поклонов и легли спать.
Утром Виктор уже ждал у машины — приехало такси. Когда поехали, Виктор, обернувшись к нам с переднего сиденья, с тревогой сказал:
— Сегодня в пять утра позвонил водитель служебки: у матери случился инсульт, приехать не может… Что бы это значило?
— Банально, — вздохнула я. — Даже предупреждать тебя не хотелось. Знаю много случаев: вот человек наконец собрался с духом и решил идти в церковь каяться. В этот момент бес подножку-то и подставляет: руку человек внезапно ломает, глазом на сучок натыкается, температура сорок два поднимается, ключ от квартиры пропадает… И не идет грешник на радость бесу в церковь — ни в этот день, ни в последующие. А ты не поддался, взял и вызвал такси, крепкий ты наш орешек.
— Я бы не поверил, честно, — ответил Виктор. — Женщину жалко.
— Воля Божия, — сказал Олег. — Помолимся за ее здравие.
На богослужении я иногда бросала взгляды на Виктора, стоящего в очереди исповедающихся. Издалека было видно, что он переживал: высокий военный летчик, как пацан, переминался с ноги на ногу, вздрагивал головой, несколько раз уступил свою очередь, так что к священнику подошел последним. Он осторожно подал батюшке свои исписанные грехами листки. Священник, видимо, читать отказался и стал его расспрашивать — довольно долго и, наконец, накрыл Виктора епитрахилью. Когда из алтаря вынесли чашу, Виктор, неумело скрестив руки на груди, подошел и впервые в жизни причастился.