— Вот сколько вздора наговорила. Лишь бы Женечка не увидел.
Все стали убеждать, что, наоборот, всё очень интересно. А растроганный режиссер попросил Анну Вячеславну сказать что-нибудь такое… ну, чего никто другой в силу, так сказать, ее почтенных лет не знает… Моя старушка не смутилась, прикрыла на минуту глаза, оперлась головой на локоть. И, подумав, устремила выразительный взгляд прямо на камеру.
— Когда зимой пришло маме время родить, в тот день отец нечаянно топором отрубил себе палец. Некому было затопить печь, мама родила меня в декабре в очень холодной комнате. Я часто болела и не чаяла дожить до двадцати лет. А проскрипела, вишь, почти до ста… Деточки! Я прожила длинную жизнь, видела начало и конец многих судеб. Некоторые начинались так туго и неладно… Но потом как-то выпрямлялись. Другие, наоборот, предвещали прекрасную будущность, однако кончались весьма-весьма печально. Всё в руках Божиих. Да… — вздохнула она. — Иногда затоскую, хочу кому-то позвонить — живой ведь в гроб не ляжешь… Возьму телефонную книжку — много там имен… А позвонить некому — все в могиле. Муж, родные, знакомые, сослуживцы… Это трудно пережить. Я стала никому не нужна… У моего дорогого сына Женечки, которому самому за семьдесят, своя жизнь…
Наступила пауза. Все подумали, что Анна Вячеславна заплачет, и режиссер решил прекратить съемку. Но она, как дирижер, взмахнула своей маленькой аккуратной ладошкой и твердо сказала:
— Я счастливый человек. Да-да… Умираю счастливой. Благодаря моей дорогой соседке. Девяносто лет мне пришлось жить, чтобы дождаться встречи с ней. Дорогая Наташенька… у меня таких прекрасных друзей никогда не было. Я всё, знаете ли, любила музэи, романчик почитать, пиэсу в театре посмотреть. А в церковь-то не ходила, — сокрушенно произнесла она. — Вы знаете, какие были времена. Опиум для народа… Дорогая моя соседка вернула меня к вере; мне теперь не страшно умирать. Совсем не страшно. Там… я встречу всех дорогих моих родных… И жду этого с нетерпением. Наташенька потом ко мне придет. И вы, деточки…
Звукорежиссер с оператором с усмешкой переглянулись, мол, крыша у старушки все-таки поехала! Анна Вячеславна замолчала, голова от старческой слабости склонилась на грудь. В комнате стало тихо-тихо. Наверно, все подумали о смерти.
— Нет, она не умерла, — успокоила я.
— Хоть и в коммуналке, повезло тебе с такой старушенцией пожить, — сказал мне режиссер.
— Очень.
— Как бы нам проходик снять? Она на ногах-то стоит?
Через полчаса, когда отсняли детали ее жилища для перебивки крупных планов в сюжете, я растормошила Анну Вячеславну и попросила пройти по нашему длинному коммунальному коридору. Анна Вячеславна послушно вышла из комнаты и, как обычно, слегка придерживаясь рукой за стену, медленно пошла на камеру. Но, видимо, от волнения она забыла свой маршрут на кухню, повернула направо раньше, уткнулась в стену, стала искать выход… Силы совсем оставили ее.