Оставалось надеяться, что греки, усталые и павшие духом, отступят перед кажущейся неприступностью наших стен и уплывут. Ведь, как я уже сказала, видеть сквозь стены они не могут и не могут знать, насколько близка Троя к краху.
Я проснулась в слезах. Ночью мне было странное видение, прозрачное и четкое, как кристалл. Но когда я пыталась удержать его, чтобы рассказать всем, оно начинало дрожать, подпрыгивать и расплываться. Я видела нечто деревянное, огромных размеров и странных очертаний, оно надвигалось на нас. Что это было? Словом я не могла назвать. Но каким-то образом оно несло смерть.
И еще я видела переодетого Одиссея на улицах Трои. Он шел в отрепьях нищего. По улицам Трои бродило множество нищих, и в таком обличье Одиссей легко бы среди них затерялся. Но что могло заставить его проникнуть в город? Неужели у греков не хватает лазутчиков?
Позже он будет рассказывать, что я встретила его, узнала и помогла ему. Ложь. Этот человек все время лжет, чтобы достичь своих целей. Мне жаль Пенелопу, которой приходится ждать такого мужа.
Я закричала во сне, ибо огромная деревянная фигура означала гибель Трои.
Я села на кровати. Сквозь ставни пробивался утренний свет. Комната была такой, как всегда. На красно-синих фресках цвели цветы, пели птицы. Отполированный пол блестел, разрисованный первыми лучами. Все казалось вечным и неизменным. Но сон показал, как хрупок и уязвим мой мир, существующий лишь по милости безжалостного времени.
И все же он не может исчезнуть, он должен сохраниться, думала я. Какая иллюзия! Все погибает. Нет больше матушки, Париса, моей собственной молодости. Почему же эта комната должна сохраниться? Почему должна сохраниться Троя?
— Они уплыли! — Эвадна ворвалась в комнату стремительно, как молодая. — Греки уплыли!
Мой сон… Он наверняка связан с этим известием. Я приподнялась на постели.
— Они что-нибудь оставили?
— Какая разница? — всплеснула руками Эвадна. — Главное, что они уплыли. Часовые видели, как корабли отчаливали в море. Лазутчики говорят, греческий лагерь полностью сгорел! Говорят, греков так измучила чума, что они больше не могли сражаться. — Эвадна разговорилась и не могла остановиться, как вырвавшийся на волю ручей.
— Я спрашиваю, оставили греки что-нибудь или нет? — Мне было жаль портить ей радость, но мой вопрос имел слишком большое значение.
— Оденься, моя госпожа. — Она опустила голову. — Судя по всему, твое второе зрение не исчезло после смерти священной змеи.
Оказалось, что на рассвете наши лазутчики сообщили: греки сожгли свой лагерь, а сами ушли в море, оставив на берегу огромного коня, сделанного из дерева. Приам с сыновьями и советниками отправился на берег, чтобы убедиться во всем своими глазами. Я попросила взять меня с собой. В это время двое троянцев привели закованного грека, который прятался в лесу. Он сказал, что он племянник Одиссея, которого Одиссей невзлюбил, и его зовут Синон. Греки, сообщил он, действительно устали от войны и давно бы уже отплыли домой, если бы им не мешала погода. Аполлон посоветовал им умилостивить ветры кровавой жертвой, как некогда в Авлиде. «После этого, — продолжал Синон, — Одиссей поставил перед всеми Калхаса и потребовал, чтобы тот назвал имя жертвы. Калхас не стал сразу давать ответ, а удалился на десять дней, после чего, бесспорно подкупленный Одиссеем, вошел в шатер, где заседал совет, и указал на меня. Все присутствовавшие приветствовали его слова, поскольку каждый с облегчением вздохнул, узнав, что не стал „козлом отпущения“. Меня заключили в колодки. Неожиданно подул благоприятный ветер, все поспешили на корабли, и в суматохе я сумел бежать».