— Ну, вот вам вся правда. Я все открыл. Теперь — что вы скажете?
— Подождите. Нужно взвесить. Я предложил ему для видимости еще несколько вопросов, помолчал и наконец сказал с мрачным и сосредоточенным видом:
— Вы сказали, что отдаетесь на мое решение и сделаете то, что я скажу. Решение мое готово. Вы совершили величайшее преступление. Вы знаете, что полагалось в исполнительном комитете за десятую долю того, что вы сделали. Вас следовало бы убить. Если допустить, что у вас осталась искра порядочности, вам можно бы разрешить самому убить себя, чтобы не создавать осложнений для других и несколько реабилитировать свою память… Он слушал смирно и внимательно. Лицо его немножко прояснилось.
— Я не знаю только, — продолжал я, — возможно ли спасти ваши жертвы. Ведь они известны правительству. Со смертью Судейкина они все равно будут схвачены…
Он возразил:
— Нет. Полицейские агенты вовсе не открывают инспекции всего, что знают. Они многое берегут про себя, чтобы оставаться незаменимыми. Судейкин знает все, но далеко не все зарегистрировано в инспекции.
— Ну, тем лучше. Однако нужно теперь же спасти наиболее компрометированных и нужных людей. Вы должны какими хотите способами, под какими хотите предлогами вывезти и выслать за границу вот кого…
Я перечислил несколько человек, мне известных, прибавив, что он должен выслать вообще наиболее скомпрометированных.
— Затем, когда это будет исполнено, вы должны убить Судейкина и приезжайте сюда же.
— Хорошо. Я все это сделаю, — покорно произнес Дегаев.
— Теперь выслушайте мое последнее слово. Если вы не исполните этих обязательств, знайте, что я немедленно опубликую о вашем предательстве. Вы, вероятно, не успокаиваете себя мыслью, что у меня нет доказательств. Доказательств для меня не требуется. Я опубликую весь наш разговор в русских и заграничных изданиях, и вы понимаете, что мне поверят. И вы будете тогда уничтожены, не будете нужны для Судейкина и не в состоянии уже будете вредить. Итак, вот я вам показал линию поведения и мое безотменное решение. А пока я буду молчать, чтобы не помешать вам совершить свое искупление.
— Хорошо, — сказал он. — Угроз не нужно. Я все сделаю.
Молчать мне действительно приходилось безусловно, иначе Дегаев не в состоянии был бы исполнить мои требования. Приходилось схоронить в душе страшную тайну и одному нести ее тяжесть. Только Марине Никаноровне (Ошаниной) я ее открыл, когда получил возможность лично переговорить с нею. Бумаге я ничего не доверил.
После этого Дегаев пробыл в Женеве еще несколько дней. Это было ему необходимо для поддержания вида, что он тут занят делами. Он был в Женеве, приходил и в Морне. Я раза два провожал его в Женеву, и мы с ним, кажется, испытывали одинаковые чувства опасения. Мне приходило в голову: а что, как он пойдет на попятный? Достаточно было бы легкого толчка, чтобы сбросить меня в пропасть Pas de I'echelle и, схоронив свою тайну вместе со мною, снова стать свободным, делать что заблагорассудится. Ему тоже, видимо, приходило в голову: а что, если он, усыпив меня своим якобы решением, поступит по первому рецепту исполнительного комитета и размозжит мне голову о камни пропасти? Без всяких уговоров мы направлялись не на Pas de I'echelle, а поворачивали налево, на обходной путь через Аннемас, да и туда шли не слишком близко друг к другу и не допускали один другого очутиться сзади. Ни он, ни я не знали, есть ли при спутнике револьвер, и, беседуя о всевозможных предметах, не выпускали с глаз друг друга.