Ей захотелось рассказать сестре про незнакомца, но она прикусила язык. Жалко было портить этот краткий миг чистого счастья, спустившегося на них в красный «альфа-ромео», который лихо шел на обгон на каждом мосту, и казалось, еще чуть-чуть — полетит, как волшебная машина из читанной в детстве английской книжки, подаренной тетей Фигой. Как она называлась, Алиса успела забыть.
У Клотильды теперь был настоящий семейный дом. Старый дом, тот, в котором они выросли, расположенный за несколько улиц от нынешнего, продали фактически за бесценок, лишь бы избавиться от прошлого, главным образом от всезнающих соседей, неизменно любопытствующих, правда ли, что их мать теперь в «специальном заведении». Шагая мимо белого фасада, обе сестры старались смотреть в другую сторону или вдруг вспоминали о чем-то неимоверно важном, что необходимо обсудить сию же минуту. Им хватило одного беглого взгляда, чтобы обнаружить, что строение приросло новой остекленной террасой, а сарай, судя по всему, исчез — прежде его крыша виднелась с улицы Набережных. Бетонные цоколи возле входной двери тоже испарились, а на окнах Алисиной комнаты красовались нарисованные звезды. Наверняка теперь эта детская выглядит веселее, чем в ее время, впрочем, сделать это было проще простого. От знакомого дома в общем-то не осталось ничего. Вот и хорошо, хотя и грустно.
У Клотильды было два сына — два симпатичных подростка, здоровенных, под стать родителям, долговязых и по-юношески неуклюжих, вечно натыкавшихся на столы и стулья. Они встретили Алису на пороге и с приветливостью грумов забрали у нее дорожную сумку. На их прыщавых лицах играла легкая ухмылка — такую же Алиса привыкла видеть у дочери и ее приятелей. Они как будто подсмеивались над собой, сами удивляясь терпению, с каким делают совсем не то, что хочется. «Подростки мирятся с тем, что им за нас стыдно. Стыдно за дурной запах изо рта по утрам, за тряпки, которые мы носим годами. Они смотрят, как мы барахтаемся, пожизненно приговоренные к миру, который они мысленно уже переделали на свой вкус», — писала она в письме тете Фиге, всего лишь поинтересовавшейся, что Ирис и Шарль желали бы получить в подарок на Рождество.
Она вошла в гостиную. Пьер поднялся с дивана, чтобы ее обнять, и у Алисы вдруг возникло ощущение, что она по коленки провалилась вниз — рядом с этой четверкой она не могла не чувствовать себя карлицей. Ее потащили в столовую, где было накрыто к ужину. Устроившись между племянниками, она отвечала на их вопросы о «парижских кузенах» и поездках Венсана. В звуках ломающихся мальчишеских голосов, глубокого и мягкого баса Пьера, беспричинных смешков Клотильды она сладостно отогревалась, словно возле зажженного камина. Разговор, то оживляясь, то замирая, накатывал волнами, от парижских новостей перетекая к местным сплетням. Клотильда первая заметила, что что-то не так. Еще в машине Алиса пару раз раскрывала рот, вроде собираясь о чем-то рассказать, но дело неизменно кончалось глубоким вздохом.