Пикассо несколько раз медленно и глубоко вдохнул, словно вместе с воздухом надеялся получить ответы на все вопросы. Или хотя бы зацепку для самоуспокоения.
— Не ищите виноватых, Куаньяр. В этой истории есть двое полупомешанных, которые взяли и родили двоих детей, не заботясь о последствиях. Устроили маленький домашний ад в провинциальном стиле, с особым сараем в глубине сада. Дядюшка и тетушка все это время стояли на разных берегах моря и в бинокль наблюдали за творящимся безобразием. Горестно вздыхая. Это, так сказать, внешняя сторона картины… Что же до остального… — Он помахал рукой в воздухе, словно пытаясь ухватить это «остальное».
— А в итоге, как ни крути, два покойника, — заметил Куаньяр.
Пикассо посмотрел в зеркало заднего вида, в котором отражалось заднее сиденье. Не далее как вчера Кантор именно на нем покинул этот бренный мир. Это случилось в тот самый миг, когда инспектор сломя голову несся к усадьбе и что есть мочи орал, приказывая Клотильде прекратить спуск по стене здания. Любопытное совпадение, мелькнуло у него.
— Не сказать, чтоб ваша теория выглядела уж очень веселой, — снова начал Куаньяр.
— Да нет у меня никакой теории. За каждым случаем стоит собственная теория. У каждой — свой запах и своя музыка. Судьба, воля, слабость… Все это вещи недолговечные. Ключи к дверям, ведущим в никуда. Надо быть внимательным и проницательным, Патрик, это очень важно. Наша жизнь не сводится к ответственности. Она огромна, разнообразна и богата случайностями. — Куаньяр не отрывал взгляда от дороги. Пикассо впервые назвал его Патриком, и он спешил запрятать этот факт поглубже в память, равно как и серьезный тон коллеги. — И потом, с чего вы взяли, что надо впадать в уныние? Ну да, родители свою жизнь прохлопали, тут я не спорю, они так и не поняли, зачем живут, но ведь это дело прошлое. Это уже история, и довольно-таки запутанная, но мы-то ведь не историки? А дочерям удалось выкарабкаться. На ощупь, вслепую, без чьей бы то ни было помощи. Пусть это и заняло у них немало времени.
— Так ведь и я о том же! Они ничего не могли поделать, пока родители были живы.
Пикассо ничего не ответил, предоставив Куаньяру самостоятельно выпутываться из повисшей в воздухе фразы.
В гостиной, прибранной, как при Элен, Жюльетта ждала отца и смотрела телевизор. Кроме того, в прихожей, в корзинке для мелочей, его дожидались два письма из Индии, в конвертах из переработанной из макулатуры бумаги и адресованные лично ему. Пикассо поцеловал дочку и решил, что она выглядит «чужой», как всегда говорила Элен, когда Жюльетта слишком подолгу гостила у Конков. Самым верным признаком служил взгляд, каким она смотрела на родителей в течение дня или двух, — слегка отстраненный, как бы оценивающий, причем явственно читалось, что выставляемая оценка не тянет выше тройки. Однако в этот день, не успел отец войти, Жюльетта сразу поняла, что в нем что-то неуловимо изменилось. Когда именно произошли эти изменения, она не смогла бы сказать — они не виделись давно, потому что сразу за отъездом матери он и сам укатил куда-то в провинцию. Он как будто похудел. И еще к нему вернулась способность дышать без шума. Жюльетту все это испугало. Она поклевала что-то за ужином и ушла к себе в комнату, где допоздна сидела за уроками, готовясь к завтрашней контрольной.