Пикассо вскрыл первое письмо от Элен. Она писала, что, видимо, вернется раньше, чем рассчитывала, скорее всего к концу января. Во втором письме, датированном следующим днем, сообщалось, что она передумала и решила, что в конце концов останется «по крайней мере до лета». «Вот дура», — сказал про себя Пикассо и сам неприятно поразился своему суждению. Это слово плохо монтировалось с образом Элен, слишком рассудительной и серьезной. Ночью он слышал, как у себя в комнате кашляла Жюльетта, и не мог избавиться от давящего чувства тоски. Потом незаметно уснул и проспал беспокойным сном до утра, дыша стойкими запахами Элен.
Наутро он написал рапорт об отставке и, как договаривались, позвонил Алисе, которая после освобождения с чердака сидела дома. Им с сестрой пришлось заниматься похоронами отца: «снова здорово!» — как оригинально выразилась Клотильда. Один из сыновей Эштремуш сказал ему по телефону, что Алиса вернулась в Париж. В Париже Ирис сообщила, что мать в Лувре.
— Она сегодня не работает, — удивилась Аньес Прут. Она так пристально рассматривала его, что казалось, еще чуть-чуть, и он вспыхнет от ее взгляда.
Аньес отправилась расспросить стажера, Пикассо — за ней по пятам.
— Да, она здесь, — подтвердил паренек, занятый распутыванием проводов от наушников. — Она хотела еще раз увидеть «Сатира», пока его не увезли обратно в Италию.
Аньес предложила его проводить — так будет проще, сказала она, чем объяснять, где стоит «Сатир». Они миновали множество залов и коридоров, поднимались по эскалаторам, Пикассо то мерз, то обливался потом, каблучки Аньес звонко цокали по мраморным плиткам пола. Он молча шел за ней, низко опустив голову и ничего не замечая на своем пути, глубоко погруженный в себя и свои мысли.
— Сюда! — указала Аньес и тут же исчезла.
Пикассо вошел в скудно освещенный зал.
Со всех сторон его окружали обнаженные изваяния высотой чуть больше его роста. По контрасту со снедавшей его тревогой они показались ему поразительно спокойными. Редкие посетители переговаривались вполголоса, смущенные торжественностью места. Затем он увидел Алису. Она сидела на стуле спиной к нему, скрестив ноги и высоко держа голову. Замерев в полной неподвижности, она разглядывала зеленоватого и бесстыдно голого демона, пляшущего для нее одной, — полумужчину, полуженщину. Он едва сдержал крик ужаса и в этот миг, пронзенный с ног до головы ударом сродни разряду электрического тока, вдруг понял с той же ясностью, с какой мы все сознаем, что когда-нибудь умрем, что эта женщина всегда будет от него ускользать — к сатирам и скульптурам, к словам и каменным шевелюрам, к немецким похоронам и комнатным путешествиям. Ее не зря назвали Алисой. Ее судьба — делить существование с теми, кого нет, с теми, кому все равно. Он будет вечно вращаться вокруг нее, тяжеловесный и зримый, как она кружит вокруг статуй, близких, но недоступных. Он подумал о Франсуа Канторе и выбежал вон из музея, едва не сбив по дороге Аньес Прут. Впрочем, он ее не заметил. Задыхаясь, он влетел в ближайшее бистро.