Было это после февральской революции. На флоте было неспокойно. Но Женю не тронули: матросы его любили, и он ведь был не кадровым офицером, а военспецом из «черных» гардемарин.[4] Один из матросов привез на корабль двух волчат и подарил их Жене. Они приручились, стали жить на корабле под видом собак, забавляя команду и вызывая скрытое недовольство командира. Когда щенки подросли, тайна их происхождения — не знаю уж каким образом — открылась. К тому же командир корабля заметил, как один из волчат оправился на палубе, и потребовал немедленно убрать «этих животных». Команда вступилась за своих питомцев. В этот же день к кораблю подвалил катер с уполномоченным от самого Керенского, чтобы помитинговать, поагитировать за войну до победы. Собралась команда и офицеры. В повестке для были два вопроса: доверие Временному правительству и волки мичмана Фрейберга. Равнодушно, с ироническими замечаниями выслушала команда посланцев Керенского и проголосовала против. По второму вопросу все, за исключением командира и его помощника, подняли руки за то, чтобы волков оставить.
Продолжение истории с волками было уже при мне. После демобилизации Женя уехал в глухую Новгородчину промышлять лосей. Захватил с собой волков. Был в восторге от их поведения в лесу: они слушались его, как легавые собаки, далеко не отбегали, приходили на свисток. Летом охота кончилась. Женя вернулся в город, захватив с собой одного из волчат; временно пристроил его в доме на набережной Невы у своего друга Фельтена, редактора журнала «Рулевой». Пришел к нам на Одиннадцатую линию, позвал меня и Юру посмотреть ручного волка. Дверь открыла горничная в белом переднике и наколке: «Ваша собачка убежала. Я открыла молочнице, она — шмыг». Нашел ли волк дорогу в лес или заблудился в городе — осталось неизвестным. Искали долго.
Жизнь сложилась так, что мы встречались с Женей не часто. Знал, конечно, что он был назначен первым советским начальником Командорских островов. Неожиданно получаю радиограмму. Женя передает мне привет. После нее стали приходить пространные радиограммы с оплаченным ответом на много слов. Написаны они были на довольно свободном моряцко-охотничьем диалекте. Смешно было, что часто после слова сомнительного свойства стояла пометка «провер.» и слово «так». Однажды мы с братом Юрием веселились в одной компании недалеко от Центрального телеграфа. Вышли на улицу в приподнятом настроении и решили немедленно послать привет Жене на Командоры. Составили телеграмму в Женином стиле. Средневозрастная дама, пробежав карандашом по тексту, вернула нам листок: «Мы шифровок не передаем!» Юра проворчал, уходя: «Чертова старая дева!» Был еще такой случай. Женя запрашивает: «Где Нина?» Нина — это моя двоюродная сестра, Нина Мариановна Седельницкая, студентка Института истории искусств, красивая девушка, отличная спортсменка. По нашим давним, еще мальчишеским, наблюдениям, она была объектом внимания Жени. Радирую: «Здесь, в городе». Запрос: «Дай адрес». Через несколько дней Нина приходит ко мне и показывает радиограмму — приглашение приехать на Командоры на чашку чая. Спрашиваю, зная, что пароход приходит к нему на остров раз в год: «Ну и что ты ответила?» Она улыбнулась: «Я написала вежливый отказ и пошутила: боюсь, что такую чашку чая можно закончить втроем». Через полгода, по возвращении Жени в Ленинград, они поженились.