Внезапный уход принца был не только личной утратой Виктории; он был событием национального и даже европейского масштаба. Ему было всего сорок два, и по обычным законам природы он мог прожить еще не менее тридцати лет. Если бы это случилось, то едва ли можно сомневаться, что развитие английской политики пошло бы совершенно иным путем. К моменту смерти ему уже удалось занять уникальное положение в общественной жизни; уже внутренние политические круги приняли его как неотъемлемую и полезную часть государственного механизма. Лорд Кларендон, например, отозвался о его смерти как о «национальной катастрофе, последствия которой куда более значительны, чем общество способно себе представить», и скорбел об утрате его «проницательности и предусмотрительности», которые, заявил он, «как никогда пригодились бы» в случае войны с Америкой. И со временем влияние принца должно было невероятно вырасти. Ибо вдобавок к интеллектуальному и моральному превосходству он обладал, в силу своего положения, одним существенным преимуществом, которого не было ни у одного чиновника страны: он был бессменным. Политики приходили и уходили, а принц постоянно возвышался в самом центре происходящего. Разве можно сомневаться, что к концу века такой человек, поседевший на службе отечеству, добродетельный, умный и с беспримерным многолетним опытом правления, завоевал бы колоссальный престиж? Если уже в молодости он мог вступить в борьбу с Пальмерстоном и достойно ее выдержать, то чего же можно было ожидать от него в зрелые годы? Какой министр, сколь бы способным и популярным он ни был, смог бы противостоять мудрости, безупречности и огромному многолетнему авторитету почтенного принца? Легко представить, как под его руководством могла быть предпринята попытка превратить Англию в столь же совершенно организованное, прекрасно вооруженное и твердо управляемое государство, как сама Пруссия. Затем, вероятно, какой-нибудь авторитетный лидер — Гладстон или Брайт — сплотил бы демократические силы, и началась бы борьба, в которой монархия была бы потрясена до самого основания. Или, наоборот, могло сбыться гипотетическое пророчество Дизраэли. «С принцем Альбертом, — сказал он, — мы похоронили нашего… монарха. Этот немецкий принц правил Англией двадцать один год с мудростью и энергией, которых никогда не было ни у одного из наших королей. Если бы ему довелось пережить некоторых наших „патриархов“, он благословил бы нас абсолютным правительством».
Английская конституция — эта неописуемая сущность — как живой организм растет вместе с людьми и принимает самые разнообразные формы в соответствии с тонкими и сложными законами человеческого характера. Она дитя мудрости и случая. Мудрецы 1688 года отлили ее в известную нам форму, но случайное неумение Георга I говорить по-английски внесло в нее одну из самых существенных странностей — независимый от Короны и подчиняющийся премьер-министру Кабинет. Мудрость лорда Грея спасла ее от окостенения и разрушения и наставила на путь демократии. Затем снова вмешался случай: королеве посчастливилось выйти замуж за способного и целеустремленного человека; и казалось вполне вероятным, что безответственности администрации вот-вот будет положен конец и политическое развитие станы примет несколько иное направление. Но что дано случаем, то он и забрал. Консорт умирает в самом расцвете; и Английская конституция, хладнокровно отбросив отмерший член, продолжила загадочную жизнь, как будто его никогда и не было.