Но у него были и другие дела, куда более важные, чем оказывать впечатление на офицеров и прочих посетителей Двора. Он был занят — непрерывно занят — тяжелейшей работой доведения войны до победного конца. Нескончаемым потоком шли от него бумаги, депеши и меморандумы. С 1853 по 1857 год подшивки его комментариев по восточному вопросу заняли пятьдесят толстых томов. Ничто не могло его остановить. Утомленные министры качались под грузом его советов; но советы не прекращались, накапливаясь кипами на письменных столах. И ни одним из них нельзя было пренебречь. Управленческий талант, реорганизовавший королевский дворец и замысливший Великую Выставку, с не меньшим успехом проявил себя в немыслимых сложностях войны. Снова и снова отвергнутые поначалу предложения принца принимались под напором обстоятельств, и оказывались полны глубокого смысла. Вербовка иностранного легиона, построение учебного полигона для войск на Мальте, установление периодических отчетов о положении армии в Севастополе — вот усовершенствования и достижения, предложенные его неутомимым разумом. Но на этом Альберт не остановился: в обширном меморандуме он изложил наброски радикальной реформы всей системы командования. Тогда это было преждевременным, но предложение создать «лагерь для подготовки», в котором можно концентрировать и тренировать войска, в сущности, предвосхитило идею Альдершота.
Между тем Виктория завела нового друга: внезапно ее увлек Наполеон III. Поначалу он ей сильно не нравился. Она считала его авантюристом, коварно захватившим трон бедного старого Луи Филиппа; и к тому же он как две капли воды походил на лорда Пальмерстона. Хотя он и был ее союзником, она очень долго избегала с ним встреч; но в конце концов император и императрица посетили Англию. Лишь только он появился в Виндзоре, сердце Виктории начало смягчаться. Она обнаружила, что ей приятны его спокойные манеры, его низкий мягкий голос и успокаивающая простота речи. Положение императора в Европе сильно зависело от доброго к нему отношения Англии, поэтому он вознамерился очаровать королеву. И ему это удалось. Было что-то в глубине ее души, мгновенно и бурно реагирующее на натуры, романтически противоположные ее собственной. Ее обожание лорда Мельбурна тесно переплеталось с полуосознанным восприятием волнующего несходства между нею и этим утонченным, нежным, аристократичным стариком. Ее же несходство с Наполеоном было совсем иного свойства; но оно было не менее велико. Укрывшись за непробиваемой стеной респектабельности, условностей и своего незыблемого счастья, она со странным наслаждением взирала на этот незнакомый, мрачно мерцающий объект, мечущийся перед ней подобно метеору, — амбициозное порождение Воли и Судьбы. И к своему удивлению, там, где она ожидала увидеть антагонизм, обнаружились одни лишь симпатии. Он был, по ее словам, «таким тихим, таким простым и даже наивным, так любил, когда рассказывают о неизвестных ему вещах, и при этом всегда мягок, полон такта, достоинства и скромности, полон чуткого внимания, никогда не скажет и не сделает ничего, что могло бы меня огорчить…». Она заметила, что в седле он держится «великолепно, и при его высокой посадке очень хорошо смотрится верхом». Танцевал он «с великим достоинством и вдохновением». Но самое главное, он слушал Альберта; слушал с самым почтительным вниманием; показывая, как он рад «узнать о неизвестных ему вещах»; и впоследствии слышали, как он сказал, что не встречал человека равного принцу. Правда, один раз — но лишь один — он, казалось, слегка занервничал. В ходе дипломатической беседы «я вскользь упомянул о проблеме Гольштейна, — писал принц в меморандуме, — которая, похоже, смутила императора как „tres compliquee“»