Даже сейчас ее тело жаждало прижаться к нему. Ей хотелось уткнуться носом в его кожу и жадно вдохнуть — от него пахло всегда так, словно он только что прогулялся по солнечному лугу. Ей хотелось провести ладонью по его подбородку, чтобы ощутить пробивающуюся щетину. Проникнуть ладонями к нему под рубашку и изучить каждый дюйм его мускулистой груди с тем же пылом, с которым когда-то она овладевала «Трансцендентными этюдами».
«У меня больше никого нет. Я люблю тебя. Я всегда любила только тебя. Умоляю, не заставляй меня это делать».
Он поцеловал ее в ушко сжатыми губами, легкое целомудренное прикосновение. Но ее все равно опалило желание. Она была сожжена дотла. Разбита на мелкие осколки.
— Скоро все это кончится, — прошептал он. — Кончится прежде, чем ты успеешь понять.
И до конца жизни она останется только туманным воспоминанием в его с миссис Энглвуд лучезарном счастье.
«Я не могу. Не могу. Оставь меня в покое».
— Я буду самым внимательным и деликатным любовником. Обещаю.
Слабые рыдания вырвались из ее горла, несмотря на все ее отчаянные усилия сдержаться.
Он крепче прижал ее к себе. Она едва могла дышать. Ей хотелось, чтобы он никогда ее не отпускал.
— Хорошо, — сказала она. — Шесть месяцев начнем через неделю.
— Благодарю вас, — прошептал он.
Это было начало конца.
Или, возможно, это был лишь конец чего-то, что никогда не должно было начаться.
Медовый месяц
1888 год
В голове у Фица поселился великан, без устали орудовавший кувалдой размером с гору Олимп. Фиц дернулся на твердом холодном полу, ощущая тупую боль во всем теле.
— Вставай! — кричал великан, его рев, словно острый гвоздь, вонзался в череп Фица. — Вставай, ради всего святого!
Но это кричал не великан, а Гастингс. Фиц хотел сказать ему, чтобы он заткнулся и оставил его в покое — если бы он мог встать, то не валялся бы на полу, как обычный пьянчуга. Но его глотка, как видно, была забита песком и грязью. Он не мог вымолвить ни слова.
Гастингс выругался и схватил Фица за воротник. Они были примерно одного веса, но Гастингс был мускулистее. Он поволок Фица по полу, при этом Фица затошнило и голову пронзила острая боль, как будто его колотили ею о стену.
— Стой! Будь ты проклят, остановись!
Гастингс оставил это без внимания. Он приподнял Фица в нечто близкое к вертикальному положению и затолкал его, полностью одетого, в ванну, полную обжигающей холодной воды.
— Боже милостивый!
— Приди в себя, пьяница! — ревел Гастингс. — Я не могу заставлять полковника Клементса ждать так долго.
«Полковник Клементс может отправляться к дьяволу».