— Послушай, — сказал Хауэлл, — всего лишь три месяца.
— Неужели ты не можешь работать здесь? — спросила Элизабет, зная, что он уже принял решение.
— Думаю, мне… нам обоим будет лучше, если я уеду и буду вести затворническую жизнь.
— Я буду так скучать по тебе, Джонни, — Элизабет говорила искренне.
Хауэлл покачал головой.
— От меня здесь было мало проку.
— Я не имела в виду секс, честное слово! Ты справишься. Может, тебе сходить к доктору?
Чувствуя себя загнанным в угол, Хауэлл покраснел. Ему не хотелось касаться этой темы.
— Не надо спать над гаражом. Я знаю, в постели я, наверное, не лучшая в мире, но…
— Ты в этом не виновата, Лиз. В самом деле не виновата. Послушай, все было распрекрасно, пока я занимался своим делом. Мы хорошо жили, когда я работал в газете. Еще был удачный год, когда я писал романы. Хуже стало с прошлого года. Книга оказалась никому не нужна, а я не смог найти что-нибудь другое. Теперь я подыскал себе занятие. Я уеду только для того, чтобы выполнить заказ, а потом вернусь со свежими силами и…
— Ты не вернешься, Джонни, — слезы блеснули в глазах Лиз и, выкатившись, потекли по щекам.
— Не надо, Лиззи, пожалуйста. Я не сбегаю, поверь мне, — Хауэлл надеялся, что говорит убедительно, хотя сам мало себе верил. — Сейчас тебе трудно со мной, но через некоторое время может появиться перспектива для нас обоих. Нам нужно время.
«Сколько браков закончилось этими словами!» — подумал Хауэлл.
— Я люблю тебя, Джонни.
— Знаю. Знаю. — Элизабет не услышала ответного признания, потому что Хауэлл боялся солгать.
— Ах, если бы я могла хоть что-нибудь сделать, Джонни!
Элизабет не кривила душой, и Хауэллу стало еще тяжелее.
— Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя виноватым из-за денег.
Проезжая по милым пригородным улочкам, Хауэлл думал, как изменилась бы его судьба, если бы он поехал во Вьетнам и уцелел. Может, он женился бы на девушке, которую устраивало бы житье на его репортерские доходы? Но после Пулитцеровской премии и выхода книги кто удержался бы от соблазна осесть в редакции, священнодействуя в ежедневной колонке? А кто устоял бы перед красивой, уравновешенной девушкой, так увлекшейся газетчиком? Наверное, немногие. Но умный человек проявил бы себя лучшим политиком в газетной империи, поменьше бы говорил то, что думает, да и поменьше бы терзал руководство. Более уравновешенный человек подумал бы, прежде чем бросить все ради сочинения романа. А менее взбалмошный не сжег бы за собой все мосты… В недрах редакции до сих пор сидит человек с тремя коронками на зубах и постоянно уязвленным «эго».