— Каретников Валерий Дмитриевич, сын моего старинного друга, потомственный моряк, механик от бога. Мы с его отцом на ролкерах на Черном море в семидесятых капитанили. Молодые еще были, да в Одессе! Эх, да что там говорить…
Каретников протянул руку, мужчина пожал ее и коротко представился:
— Ласманис.
— Оскар Адольфович всегда скромничает, — заметил Серебрянский, кивая на толстяка. — А он мой зам по оперативным вопросам, моя, можно сказать, правая рука, человек вездесущий и разносторонний, без преувеличения скажу — палочка-выручалочка всей нашей фирмы.
«Вот уж никак бы не подумал», — отметил про себя Каретников, ибо внешний облик соратника Серебрянского как-то не вязался с его характеристикой.
Покончив с формальностями, Юлий Викентьевич усадил гостя и, открыв дверцу встроенного в стену бара, спросил:
— Что будем пить, господа — «смирновочку», джин с тоником, что-то полегче?
— Мне полегче, — попросил Каретников. — От жары этой и так котелок плохо варит, а у меня разговор к вам, Юлий Викентьевич, притом очень непростой.
— Что ж, раз так — настаивать не буду, — сказал Серебрянский. — Могу предложить легкое французское вино. Устроит?
— Вполне, — ответил Каретников.
— Ну а мы с Адольфовичем по коньячку.
Серебрянский поставил на стол бутылки, рюмочки, разломил на блюдечке большую плитку шоколада:
— Пардон, как говорится, за скромную сервировочку, но у нас не банкет, деловая встреча. Ну, Валерик, со свиданьицем!
Чокнулись, выпили.
— Ну, что у нас на душе, Валерий Дмитриевич, выкладывай. Если проблемы какие — попробуем разобраться, чем сможем — поможем. Так, Оскар Адольфович?
Толстяк важно причмокнул и сделал подтверждающий жест, какие, мол, вопросы.
— Видите ли, Юлий Викентьевич, — замялся Каретников, потирая подбородок, — дело, по которому я пришел…
— Говори смело, — ободрил его Серебрянский, — здесь чужих нет.
— Я нисколько не сомневаюсь, — тихо, но твердо произнес Каретников, — но случай тут особый и, если б разговор касался только меня…
— Врубаюсь, — понимающе кивнул Юлий Викентьевич, — тебе видней. Извини уж, Оскар Адольфович, у моего молодого друга нечто конфиденциальное.
— Какие там церемонии, — добродушно отмахнулся толстяк и, с несвойственным для таких людей проворством оставив кресло, попятился к двери. — Если дело того требует… с вашего позволения я растворяюсь.
И он, бесшумно прикрыв за собой дверь, и впрямь точно растворился, был — и нету. Они остались один на один.
— Ну, хорошо, а теперь в бой, — сказал Серебрянский, вальяжно пригладив свои роскошные седины. Его умные, по-молодому блестящие глаза, были полны искреннего участия.