Инспектор Грейндж встал.
— Да, — сказал он, — это вполне возможно, но не хотелось бы упустить что-либо. Впрочем, я не сомневаюсь, что все у нас пройдет гладко. Сэр Генри опознал оружие, как взятое из его собрания. И, кажется, с ним-то они и упражнялись накануне. Миссис Кристоу оставалось лишь зайти в кабинет, взять револьвер и патроны там, куда сэр Генри у нее на глазах их положил. Очень просто.
— Да, — пробормотал Пуаро. — Кажется, очень просто.
Именно так женщины вроде Герды Кристоу совершают преступления. Без хитросплетений и уловок — внезапно доведенные до злодеяния жестокими муками простой, но глубоко любящей души.
И все же, несомненно — несомненно, — у нее должно было остаться немного чувства самосохранения. Или она действовала в том ослеплении, в тех сумерках сознания, когда отбрасываются все доводы? Он вспоминал ее ошеломленное лицо. Он не понимал — просто не понимал. Но чувствовал, что должен понять.
Герда Кристоу стащила через голову и бросила на стул черное платье. От неопределенности положения взгляд ее стал жалким. Она сказала:
— Не могу ничего сообразить. Не могу — да и только. Все стало безразлично.
— Понимаю, дорогая, понимаю, — миссис Паттерсон была ласкова, но тверда. Она досконально знала, как обращаться с людьми, понесшими тяжелую утрату.
«В любой беде наша Элси — просто чудо», — говорили в семье.
Ныне она пребывала «просто чудом» в спальне своей сестры на Харли-стрит. Элси Паттерсон отличалась ростом, худобой и решительными манерами. Сейчас она смотрела на Герду со смесью раздражения и сострадания. «Дорогая бедняжка Герда: как страшно потерять мужа — и таким ужасным образом. И, ей-богу, даже сейчас до нее, кажется, еще как следует не дошло. Конечно, — сообразила миссис Паттерсон, — Герда всегда была медлительной. А тут надо принять в расчет потрясение». Она спросила бодро: — Я думаю, надо остановить выбор на черном марокене за двенадцать гиней.
Вот так всегда направляли мысли Герды. Герда не двигалась, брови ее были нахмурены. Она сказала, запинаясь:
— Право, не помню, как Джон относился к трауру. Кажется, он раз говорил что-то против.
«Джон, — подумала она, — если бы Джон мог мне сказать, как быть теперь. Но Джон уже никогда не скажет. Никогда, никогда… Баранина стынет — замерзает на столе… Стук двери приемной, Джон, такой бодрый, живой, вечно в спешке, взбегающий через две ступеньки…
Живой… Лежит на спине у бассейна… неспешная струйка крови ползет к краю… тяжесть револьвера в руке… Кошмар, дурной сон». Сейчас она проснется и все это окажется вздором.