— Тут! — крикнул он радостно, выскочив из облака порохового дыма. — Тут!
И, положив ружье на землю, бросился стремглав в камыши. Вслед за тем послышалось частое всплескивание воды, и утки встрепенулись. Испуганными стаями кружились они над озером, то поднимаясь, то опускаясь, то скучиваясь, то вытягиваясь ломаною линией. Воздух наполнился криком и свистом крыльев… Я поспешил к озеру и увидал Аркашку; он плыл уже обратно к берегу и держал в зубах убитую утку. —
— Там еще одна! — крикнул он, увидав меня и бросая утку на берег. — Еще одна подстреленная…
И, повернув назад, он бросился в воду и снова поплыл.
Действительно, посреди самого озера с перебитым крылом плавала другая утка, но поймать ее Аркашке стоило большого труда. Как только подплывал он к ней, так утка немедленно бросалась в сторону и, торопливо хлопая уцелевшим крылом, словно бежала по гладкой поверхности воды. Так продолжалось минут с десять; наконец Аркашке удалось прижать утку к камышам, запутавшись в которых перебитым крылом она попала в руки Аркашки.
— Вот она! — крикнул он и, приколов утку, поплыл с нею.
— Где же твое платье? — спросил я Аркашку, когда он, весь сияющий и торжествующий, стоял возле меня, с посиневшими губами и дрожа всем телом.
— Там, в той стороне! — крикнул он, махнув рукой направо. — Там у меня еще три утки!
— Как три?
— Три матерых! В первый pas я трех убил; выждал, когда они в кучку собрались, и трахнул.
И, рассказывая таким образом про свою охоту, Аркашка подпрыгивал с одной ножонки на другую и поминутно шлепал себя по голому телу ладонью, убивая кусавших его комаров и оводов.
Немного погодя мы были у того места, где лежало Аркашкино платье. Он приподнял его и показал мне трех уток.
— Я нарочно прикрыл их, — говорил он, надевая рубашонку. — А то, чего доброго, еще налетит ястреб… Ну, теперь мамке надолго будет провизии; мамка смерть как диких уток любит… Вот обрадуется-то, когда узнает, что я сам настрелял их…
И, всунув ноги в штанишки, но все еще не застегнув ворота рубахи, он проговорил, щелкая зубами:
— Ну, дяденька, ружье у тебя важное!
— Да, хорошее…
— Дорого заплатил?
— Двести пятьдесят рублей.
Аркашка даже рот разинул, даже опустил руки, поднятые было с целью застегнуть ворот рубахи.
— Ассигнацией?
— Нет, серебром.
— Ну-у?
— Правда.
Аркашка посмотрел на меня не то с сожалением, не то с укоризной и проговорил нараспев:
— Господи, деньги-то какие ты ухлопал!.. восемьсот семьдесят пять рублей… Ах ты, головушка горькая!..
Он взял ружье, осмотрел его кругом и покачал головой.
— Ну, ружьецо!.. — и потом вдруг почти вскрикнул: — Нет, вон наш кузнец, Егор Иваныч, трешницу всего за ружье-то дал, а ведь как важно палит. Только опосля щека все пухнет, отдает, значит… так уж он, Егор-ат Иваныч, все лето косомордый и ходит. Я тоже намедни, как в цель-то стрелял, тоже боль чувствовал, ломота, значит, в скуле дня три стояла.