— Ну, так что же, что? Пойми же, что я истерзалась, на папеньку глядючи. Как он похудел, как поседел! Какой он стал молчаливый, мрачный.
— Что говорить! — вздохнула Маланья. — А только, по-моему, уж слишком они это дело близко к сердцу приняли, вот что-с. По-моему, не стоит!.. Если бы они только захотели, мало ли как можно было бы обернуться! С их богатством, да знакомством, да знатностью-то!.. Не из таких бед выкручиваются. Это не я одна говорю, барышня, а там же и другие вам скажут. Уговорили бы вы их во всем на Малашку! положиться, всем бы тогда спокойствие было. Пусть уж лучше одна душа гибнет, чем двум семействам такую маету выносить.
— Чья душа должна погибнуть? — с возрастающим недоумением перебила ее Марта.
— Вот вы жалуетесь на вашу жизнь, что она тяжка, — продолжала; Маланья, — что у вас в доме все шиворот-навыворот делается. А вы думаете, у нас лучше? Господи Боже мой, да я уж не знаю, куда мне от детей и хорониться, ей-богу! Тоже ведь все допрашивают, допытываются да беспокоятся. Но только с ними я так, как с вашей милостью, разговаривать не смею, потому они-то уж к этому делу и вовсе непричастны и знать ничего о нем не должны. Их жизнь впереди, они — вольные.
Последние слова она произнесла очень тихо, но Марта расслышала их, поняла всю горечь глубокого вздоха, которым они сопровождались, и в ее мозгу блеснула новая мысль.
— Пред образом клянусь тебе, что и ты тоже будешь вольная с мужем, если все-все, без утайки, скажешь мне, — торжественно произнесла она.
Маланья низко поклонилась ей.
— Покорно благодарю вас, а только нам тогда, может, воли и не надо будет. Уж вы детей не оставьте, — прибавила она с новым поклоном.
— И детей ваших не оставлю, и вас отстою! Что ты на меня так смотришь? Чему улыбаешься?
— Смотрю я, дорогая барышня, на вас, и сердце у меня, при всей моей печали, радуется: ну, вот точно наша старая барыня, Марфа Григорьевна, из гроба встала, — так вы на нее похожи! И глазки так сверкают, как бывало у нее, когда чем-нибудь разгневаны, и голос такой, как у вас, делался, и ручку вы вот так подняли, как они.
— Ей бы ты все сказала?
— Господи! Да она, бывало, только взглянет на человека, уж у него душа к ней поворачивается. От нее никто ничего утаить не мог.
— Ну, скажи также и мне, и тогда мы будем вместе действовать. Вдвоем-то легче будет, вот увидишь. Если нет в этом деле ни убийства, ни заговора, то что же это такое? Мы разорены? У нас, может быть, от всего состояния ничего не осталось? Мы будем совсем, совсем бедные?
Маланья покачала головой.