Людмилу Николаевну все эти толки и расспросы невыносимо раздражали.
— Успокойся, милая, это только вначале им так интересуются, — говорил Сергей Владимирович жене, когда она жаловалась ему на назойливость тетушек и кузин, осаждавших ее расспросами и просьбами показать им Григория Воротынцева, — вот увидишь, что, когда вы вернетесь сюда осенью, о нем никто не вспомнит.
— Осенью? Но неужели к осени судьба его не будет окончательно решена?
— Вряд ли. Смерть Александра затормозит дело. В этом многие уверены, между прочим и граф Бенкендорф. Он говорил мне, что государь с большим участием отнесся к осиротевшей семье Александра. И уж проволочки начались: дело для дополнительного следствия отослано назад, в Москву, а Бутягину дали понять, чтобы он больше не докучал начальству напоминаниями про Григория. Старик уезжает на днях восвояси: это я ему посоветовал.
— Значит, Гриша еще долго проживет у нас, — печально протянула Людмила Николаевна.
— Разве он тебе в тягость? — тревожно спросил ее муж.
Она поспешила успокоить его. Нет, нет, он ей не в тягость, он не может ей быть в тягость. Она должна сознаться, что он — очень кроткий и благонравный юноша, скромный, деликатный, всячески старается никому не мешать в доме, никогда не придет раньше, чем его позовут, сам ни с кем первый не заговорит, по возможности стушевывается и всегда рад услужить, доказать свою благодарность; надо также и в том отдать ему справедливость, что он чрезвычайно прилежен, и мсье Вайян им весьма доволен, но…
Остального Людмила Николаевна не договаривала. Не хотелось ей сознаваться мужу, что она была несравненно счастливее раньше, когда Григория у них в доме еще не было, и что она будет очень рада, когда ему вернут имя, состояние, все, что ему следует, и он переедет жить в свой дом или в свое имение, куда хочет, одним словом. Тогда она опять будет спокойно входить в комнаты дочерей, без того слегка брезгливого чувства, которое она теперь не в силах подавить в себе при виде этого малого, не знающего, куда девать руки, когда с ним заговаривают, не умеющего ни сидеть, ни разговаривать в хорошем обществе и представлявшего такой резкий контраст с ее изящными девочками, что странно было их видеть вместе.
Это чувство Людмила Николаевна приписывала отчасти опасению, чтобы девочки не услыхали от этого полудикаря таких слов, которые они не должны были услышать, чтобы он не рассказал им чего-нибудь из своей печальной истории, про то, что ему известно про его мать итпро отца. Да и мало ли что мог позволить себе разболтать юноша невоспитанный, не имеющий ни малейшего понятия о том, что могут знать девушки из хорошего общества и что нет.