Ни слова о событии, волновавшем ее перед отъездом в деревню, точно все то, что до смерти замучило ее отца, было не что иное, как страшный сон, от которого после пробуждения не осталось и следа. Ни единым намеком не вернулась Марта к тому, о чем говорила с Полинькой по своем возвращении из подмосковной, и так осторожно вела теперь беседу с нею, что Ожогина так и не нашла случая ввернуть слово про ее непризнанного брата и не могла узнать, как Марта относится к нему, как намеревается бороться с его законными претензиями. Марта ни в чем не отрылась ей.
«Разве такие отношения можно назвать дружбой?» — с горечью спросила себя Полинька.
Но сквозь раздражение уязвленного самолюбия в ее душе пробивались и другие чувства; невзирая на обиду, ей дышалось теперь много легче, чем два часа тому назад, когда она еще не знала, как ее примут У Воротынцевых. С ее души точно бремя свалилось, и она стала мечтать о том, как она познакомится с непризнанным сыном Александра Васильевича и с семьей, приютившей его.
А Марта, проводив Полиньку, вернулась на прежнее место, забилась в темный угол и долго оставалась неподвижной, закрыв лицо руками, так долго, что Маланья, ждавшая в соседней комнате, чтобы ее позвали, не вытерпела наконец и без зова решилась войти к барышне.
— Барышня, золотая, ведь уж первый час, а завтра вам надо чуть свет подняться да к графу ехать, — тихо и ласково проговорила она.
Марта подняла голову. Ее лицо было в слезах.
— Все равно не засну, Малаша.
— Все-таки лягте, в постельке вам покойнее будет. Помолитесь Богу, может, Господь вас и успокоит.
— Если бы можно было не притворяться спокойной и веселой, не лгать всем и каждому, если бы можно было забиться в такую щель, где никто бы меня не видел! — простонала Марта, заливаясь слезами.
— А кто же бы тогда о маменьке да о братцах стал заботиться? — напомнила Малаша.
— Только для них и переношу эту пытку.
— И, матушка, такие ли еще ваши годы, чтобы отчаиваться!
— Я не отчаиваюсь, но оставаться здесь, в том обществе, в котором меня знали как Марфу Александровну Воротынцеву, — это сверх моих сил, это невозможно.
— Бог даст, все устроится. Что вам князь-то сказал?
— Государь приказал передать мне, что братья будут приняты в пажеский корпус. Но под каким именем? Это — для нас главное, а я даже спрашивать не могу, не могу показать, что меня это беспокоит.
— Уж конечно, — поспешила согласиться Маланья. — Вам пуще всего гонор свой надо теперь всем показывать. Вот и я так же, как начнут эти людишки всякие намеки закидывать про вашу милость: как она, дескать? известно ли ей про Григория Александровича? Все больше от ратморцевских приходится такие речи выслушивать. Они его все Григорием Александровичем величают, — продолжала Маланья со злобой. — Я всегда на это так раскричусь, так всех отделаю, что той же минутой хвост подожмут. «Увидим еще, — говорю, — чья возьмет. Как бы вам, — говорю, — всем в беду не попасть за этого вашего Григория Александровича. Нашу барышню, — говорю, — сам государь жалует, она и у императрицы бывает, да и сама за себя постоит, ума-то, слава те, Господи, ей не занимать стать, вся в старую барыню, в прабабушку свою Марфу Григорьевну уродилась».