— И только? Он ни о чем больше не говорил с вами?
— Вашего отца беспокоит ваша необузданность, дитя мое; вы слишком живы и слишком мало сдерживаете свои душевные порывы. Вы готовите себе много горя, дитя мое; жизнь состоит из испытаний…
— О, да, вы мне это доказываете как нельзя лучше! — воскликнула девушка. — Я, право, не понимаю, что за удовольствие доставляет всем мучить меня!
— Не волнуйтесь, дитя мое! Выпейте стакан воды, вот так! И ради Бога не плачьте; у вас еще до сих пор глаза распухшие от слез, пролитых вчера; что же это будет, если сегодня опять? Вам надо ехать с визитом, а у вас лицо будет в красных пятнах, это ужасно, ужасно! Я вам принесу несколько капель флер-д'оранжа в стакан воды, нет ничего лучше от расстройства нервов.
С этими словами она вскочила с места, чтобы бежать в другую комнату, но Марта схватила ее за руку.
— Я не буду ни плакать, ни волноваться, сообщите мне только все-все, что сказал вам папенька!
— Боже мой, Боже мой! Да ничего особенного. Мы говорили про общество, собравшееся у вас вчера, про барона Фреденборга…
— Что сказал про него папенька? Что?
Мадемуазель Лекаж опустила глаза и стала размешивать ложечкой давно растаявший в чашке сахар.
— Ваш отец очень хорошего мнения об этом молодом человеке, — сдержанно заявила она. — Он находит его прекрасно воспитанным, почтительным сыном и…
— И дураком, — вырвалось у Марты.
— Опять! Вы неисправимы, дитя мое, неисправимы, — покачивая своими седыми локончиками, с тонкой усмешкой заметила француженка и прибавила, скорчив серьезную мину: — Барон Ипполит очень богат, и из него выйдет хороший муж.
— Никогда не выйду я за него замуж!
На умном и хитром лице француженки выразился испуг.
— Хорошо, что ваш отец не слышит этого!
У Марты сердце захолодело. Значит, правда, предчувствие не обмануло ее. Отец хочет выдать ее замуж за Фреденборга, а когда он чего-нибудь захочет, никто ему перечить не смеет, он всегда ставит на своем, всегда! Что делать? Господи! Что делать! Да нет, нет, это невозможно! Она будет просить, умолять, скажет, что барон ей противен, что она с ним не может быть счастлива, и над нею сжалятся. Баронесса такая злая, неприятная женщина! Покориться ей, сделаться ее невесткой, зависеть от нее, целовать у нее руки, как теперь она целует у матери и у отца… О, ни за что, ни за что! Но как же быть?
Эти мысли вихрем проносились в голове девушки, в то время как мадемуазель Лекаж ровным, нравоучительным тоном продолжала изрекать наставления: послушание родителям — первая добродетель детей и тому подобные высокопарные и убийственные по своей сухости и холодности фразы.