— А то куда же? Больше некуда, как к нам, — с достоинством выпрямляясь, возразила Акулина.
— Совсем еще молоденький! — вздохнула первая.
— Двадцать второй год ему, — заметила вторая.
— Робеет, поди чай, сердечный!
— Как не робеть!
Старушки прошли прямо к тому углу, где стоял Бутягин со своим протеже.
— Здравствуйте, Петр Назарович!
— Мое почтение, Акулина Осиповна. Как поживаете, Пелагея Васильевна?
— Все ли у вас благополучно? Супруга ваша, детки?
— Благодарим покорно, все слава Богу.
Говорилось это одним языком, но во взглядах, которыми они обменивались, выражалось совсем другое.
«Привели? Неужто он? Подкидыш из воспитательного дома? Марфы Митревны сынок?» — спрашивали глазами старухи.
«Он самый! Взгляните только на него и увидите, что сомнения быть не может», — отвечал им улыбкой и кивками Бутягин.
Старухи уставились пристальным взглядом на юношу, и радостное умиление проясняло их лица — они признавали в нем отца. Вылитый Александр Васильевич, когда он был молодым!
И на губах Бутягина торжествующая усмешка расплывалась все шире и шире.
Акулина первая опомнилась.
— Здравствуйте, сударь, — вымолвила она, отвешивая поклон незнакомцу.
— Что же вы не присядете? — приветливо заметила в свою очередь няня Паня.
Юноша, ответив на поклоны, стоял с опущенной головой.
— Ничего-с, мы постоим-с, — весело ухмыляясь, ответил за него Бутягин.
Наступило молчание. Старухи без церемонии продолжали рассматривать пришельца, обмениваясь кивками и подмигивая друг другу. Чем больше смотрели они, тем больше дивились его поразительному сходству с молодым красавцем, которого они каждый день видели в доме воротыновском двадцать лет тому назад и которого барин их звал братцем, а старые господа, теперь уже покойники, — племянником.
— Надо барыне доложить, — шепнула няня Паня подруге.
— Доложим, — согласилась эта последняя.
— Не разболтали бы раньше девки, — озабоченно оглядываясь на двери с толпившимся в них народом, заметила няня Паня.
На это Акулина ответила, что барыня еще почивает.
Оторваться от созерцания юноши она была не в силах. Прошлое такой жгучей волной всплывало ей на память, что настоящее утопало в нем. Она видела себя в старом воротыновском доме, среди людей, наполнявших его тогда, когда она сама молодой девкой шмыгала босиком по длинным коридорам и комнатам с узкими окнами и пестрыми изразцовыми печами, она видела покойницу старую барыню Марфу Григорьевну с ее штатом: маленькой барышней-сироткой, Митенькой, Варварой Петровной, Федосьей Ивановной, Самсонычем. Воскресала в ее воображении сцена приезда молодого барина с щеголем гувернером. Одеть бы вот этого, что стоит теперь перед нею в чуйке и смазных сапогах, так, как тот был одет, — в голубой бархатный кафтан с серебряным шитьем, в башмаки с пряжками, розовые шелковые чулки и кружевное жабо, напудрить бы ему волосы, еще больше был бы тогда похож на наследника старой барыни. И странное дело: с матерью у него тоже сходство есть. Пожалуй, даже больше, чем с отцом. Оба они, эти дети одной крови, богатый наследник, представитель старинного знатного рода, и безродная сиротка, дочь обесчещенной девушки, сливались в лице этого бледного золотокудрого юноши: черты — отца, выражение — матери.