В 10 часов они вошли в камеру Зорге. Тот поднялся с нар. Его взгляд был прикован к темному провалу за спиной начальника тюрьмы. В нем маячил мрачный силуэт в балахоне, рядом с ним священник нервно теребил библию. Разведчику оставалось всего 20 минут земной жизни, но он сохранил спокойствие, аккуратно застегнул пуговицы на рубашке, поправил разметавшуюся прядь волос и шагнул вперед — навстречу своему будущему бессмертию…
Прошел год со дня его казни, еще не успел остыть атомный пепел Хиросимы и Нагасаки, как оставшиеся в живых друзья Рихарда отыскали его тело в общей могиле и перезахоронили на токийском кладбище Тама. Спустя 20 лет Родина, однажды по злой воле прошлых вождей изменившая своему преданному сыну, восстановила справедливость. Герой Советского Союза Рихард Зорге занял почетное место в ряду самых великих разведчиков двадцатого века.
Подходил к концу октябрь. И нежданно-негаданно в Южную и Центральную Маньчжурию возвратилось не догулявшее свое бабье лето. Над полями серебристыми нитями потянулась паутина, перелески закурчавились молодой листвой, а пригороды Харбина окрасились в бело-розовый цвет. В садах снова зацвели алыча и абрикос. Город, умытый осенними дождями, под лучами яркого солнца снова ожил и засиял.
Наступило время обеда. На Китайской улице открылись двери мостовых ресторанов, и на тротуарах появились плетенные из лозы столики, а над ними, словно поздние осенние цветы, распустились разноцветные бамбуковые тенты. Ароматные, аппетитные запахи усянцзы — утки, замоченной в ячменной патоке, а потом зажаренной на углях из каштана, и яньво — изысканного супа из «ласточкиных гнезд» дразнили вкус самых привередливых гурманов. В гостеприимно распахнутые двери центральных магазинов «И. Чурин и Кº», «Кунст-Альберс», «Каплан и Варшавский» повалила респектабельно одетая публика.
Ближе к железнодорожному вокзалу, на Мостовой и Диагональной, вовсе было не протолкнуться. Здесь жил люд попроще и особенно не утруждал себя церемониями. Пронзительные гудки автомобилей и истошные выкрики рикш, шум перебранки и звонкий смех, мелодичная китайская и японская, рубленая немецкая и разухабистая русская речь сливались в невероятную какофонию звуков. С каждым днем этот энергичный и неповторимый голос Харбина приобретал все более тревожный оттенок.
Эхо невиданной по своим масштабам войны, бушующей на бескрайних российских просторах, доносилось и сюда, в Маньчжурию. Ее обжигающе-смертельное дыхание ощущалось как в ветхой китайской фанзе, так и под сводами помпезного императорского дворца Пу И. Драматичная схватка за Москву у одних наполняла сердца тревогой, а у других поднимала воинственный дух.