Она сжала в руке лист пальмы и произнесла с легкой иронической улыбкой:
— Вот так меня когда-то сломали, как я сломала это растение… Лист завянет, пожелтеет, но не умрет… Не умерла и я… Потом… я видела, как ломают другие листья… Идите за мной.
Взяв меня за руку, как будто наша случайная близость поддерживала ее решение, миссис Олри прошла анфиладой комнат к лестнице и подняла голову.
— Там кабинет Марка, — сказала она.
Мы поднялись к темной резной двери. Не сразу открыла ее вдова. Прежде чем совершить это, она еще раз пристально взглянула в глубину моих глаз, как бы с сомнением и упрямством.
На миг мстительные складки залегли у ее губ, сверкнули глаза и погасли. Не раз уже по пути она заговаривала сама с собой, и я услышала:
— Господи, Боже, помоги мне и научи не сказать лишнего!
Отчего, не знаю, ее молитвенный шепот испугал меня. Я уже хотела было повернуть назад, уйти, но чувство сострадания к несчастной, потерявшей над собой контроль, полуобезумевшей женщине оказалось сильней. «Если бы я оказалась здесь раньше, можно было бы поддержать ее дух!» — с горечью раскаяния подумала я, перешагивая порог роскошной большой комнаты.
— Здесь я оставлю вас, — вдруг сказала вдова, — вы хорошенько осмотритесь. Мне кажется, вам это будет интересней, чем беседовать со старой, глупой, злой женщиной… Вот шкафы, в них книги — любимое и постоянное чтение моего покойного мужа. Вы, миссис Рочестер, в этом, я думаю, многое поймете, а когда захотите уйти, позвоните. Я тотчас приду. Есть вещи, о которых тяжело говорить, — прибавила она.
В ее словах я услышала горькую усмешку. Вдова, взяв со стола часть бумаг, вышла и притворила дверь. Стало тихо. Я осталась одна.
Мой взгляд остановился на драгоценных рамах картин, затем на картинах. Их было более двадцати, кроме панно. И все они казались иллюстрациями одного сочинения — так однородно было их содержание.
Феи, русалки, символические женские фигуры, любовные сцены разных эпох, купающиеся и спящие женщины, наконец картины более сложного содержания, однако и здесь — поцелуй и любовь; я пересмотрела картины так бегло, что едва запомнила их сюжеты. Я торопилась. Моим желанием, читатель, было охватить вниманием все сразу или сколько возможно полнее.
Поэтому, быстро переходя от столов к этажеркам, от этажерок к шкафам и статуям, везде, так или иначе — в форме безделушки, этюды или изваяния — я наталкивалась на изображение обнаженной натуры, из чего я вывела заключение, что покойный Марк имел пристрастие к живописи, может быть, рисовал сам.
«Но что я должна смотреть, что надо мне увидеть, для чего эта женщина оставила меня здесь?» — думала я, рассматривая сквозь стекла шкафов красивые переплеты книг, уже всколыхнувшие мою страсть к чтению.