Едва Клаузен перешагнул комнату, хозяин закрыл дверь.
— Много? — с живым интересом спросил он.
— Пять тысяч, — Себастьян приподнял сумку.
Глаза Мартина блеснули азартом.
— Можно и больше, осилю! — горячо заверил бывший форточник.
— Хорошо, — согласился Клаузен, — в следующий раз принесу. — Высыпав на стол монеты, он спросил: — Ты ничего не замечал в последнее время?
— Это ты о чем? — удивленно воззрился Айгнер.
— Так… что-то все мерещится.
— Деньги расходятся, как печеные булочки, — хохотнул Мартин. — Никто даже и не догадывается, что получает фальшивые марки. — Себастьян помрачнел. — Или ты о чем-то другом?
Вот ведь толстокожий! У него самого душа не на месте, а этот все о прибыли думает.
— Нет, это я так… — кисло улыбнулся Клаузен. — Просто как-то день не заладился с самого утра.
Он вышел на улицу и, подхваченный толчеей, заторопился к следующей лавке, расположенной на краю площади. Народу там было поменьше, можно было осмотреться. И тут Себастьян вдруг увидел прежнюю старуху в фиолетовом платье с рюшками. В ее руках был все тот же желтый зонт, привлекающий к себе внимание. Остановившись перед дверью, Клаузен не решался распахнуть ее, чувствуя, как затылок начинает плавиться от приближающейся опасности. В следующую секунду крепкие руки ухватили его за плечи, на запястьях он почувствовал холод металла, сковавшего движения, и чей-то негромкий, но строгий голос, не терпящий возражений, объявил:
— Полиция! Дайте сумку!
Разжав пальцы, Себастьян отпустил сумку с деньгами. Ударившись о булыжник, содержимое недовольно звякнуло. Немедленно подкатила черная полицейская карета с зарешеченными окнами, раздавив широкими ободами чей-то холщовый мешок, и прежде чем Клаузена затолкали вовнутрь, он успел заметить бабку с зонтом, стоявшую на противоположной стороне улицы. Старушка беззубо улыбнулась, махнув ему рукой.
* * *
Себастьяна Клаузена, как особо опасного преступника, решено было поместить в Моабитскую тюрьму, представлявшую собой комплекс из пяти четырехэтажных корпусов, соединенных в форме веера. От других тюрем Берлина ее отличали невыносимые условия содержания заключенных и пытки, которые надзиратели нередко применяли в качестве воспитательной меры. Уже на второй день пребывания Себастьян должен был понять, что любезничать с ним в этих крепких стенах не собираются.
В здании тюрьмы у Гельмута Вольфа был собственный кабинет, куда он заявлялся, чтобы допросить арестованного. Сейчас был тот самый случай.
Откинувшись на спинку широкого кресла, Вольф сунул трубку в уголок рта и пыхнул горьким дымком. К трубке он приучился лет десять тому назад, сразу после объединения Германии. Отто Бисмарк, ставший символом Рейха, предпочитал исключительно трубки с крепким табаком, и в подражание великому человеку тотчас закурили все высшие чины полиции. Гельмут Вольф не стал исключением; вскоре, как и все, освоив трубку, он даже находил это занятие весьма приятным.