Больше всего я боюсь боли. Это ведь очень больно? Это, без сомнения, самая сильная боль из всех известных, и это медленная смерть, правда? И такая одинокая. Огонь… Одна только мысль о нем заставляет обхватывать себя руками и выть. Эхо вторит моему вою. Я слышу эхо и думаю: «Несчастное, несчастное создание, производящее этот звук», потому что это безнадежный, умирающий звук. Это вой избитого, искалеченного существа, для которого не осталось ни надежды, ни света. Ни друга.
Я дергаю цепи.
«Не дай мне умереть!»
«Не дай этому огню сожрать меня!»
Я раскачиваюсь взад-вперед, взад-вперед…
И все-таки. У меня есть утешение. Оно маленькое, но оно есть — я выдыхаю его в сложенные лодочкой ладони.
«Люди живы благодаря мне».
Так и есть. Они живы, потому что я спасла их, потому что послушалась голоса своей души, песни тела, голоса вселенной. Я послушалась своего лона, своего живота, своих грудей. Своих инстинктов. Воющего во мне волка. И сказала людям: «Скорее в Аппин». И: «Бегите! Бегите!» И они ушли. Я смотрела, как они бегут по снегу, с поднятыми юбками, с плотно примотанными к телу детьми, и думала: «Да! Спасайтесь! Проживите долгую жизнь».
Да. Эта мысль утешает меня. Она забирает страх и замедляет дыхание. Когда меня привяжут к столбу, я скажу: «Я спасла жизни», и это будет утешением, и языки пламени уже не будут пугать меня. А что, если это плата? Моя жизнь за их жизни? Что, если миру нужна моя маленькая жизнь с ее бесконечным одиночеством в обмен на триста жизней или даже больше? Я заплачу. Если это значит, что они живы, и что олень все еще бродит по склонам, и сельдь в заливе вспыхивает серебристыми боками на летнем солнце, и если это значит, что люди все еще играют на волынках и рассказывают легенды о воине Финне и его собаках и о Владыке островов, и если это значит, что вереск все еще колышется на ветру и он — он, он, тот, чьи волосы цветом подобны мокрому склону, — еще жив и исцелился от ран, тогда я заплачу эту цену. Да, заплачу.
Жив ли он? Я думаю, жив. В самые страшные свои часы я схожу с ума от мысли, что он может быть мертв, — но все же надеюсь, что жив. Я вижу его рядом с морем. На его боку примочка из хвоща и окопника. Он снимает ее и видит, что рана затягивается. Улыбается, думая: «Корраг», и возвращает компресс на место.
Ну вот, теперь я спокойна. Я вновь вижу его темно-рыжие волосы.
Я должна поспать. Отчасти это значит потерять последние часы, последние вздохи. Но в те минуты, когда я думаю о жизни, о любви, об олене с тонкими рогами, в голове у меня звучит голос Гормхул: «Тебя найдет человек».