В наименьшем, сэр, таится эта правда — в следах, что остаются от прожитой жизни. Дети, рассказы, слова, произнесенные человеком. Места, которым он дал имя. Знаки, что он оставил в пыли или на коре. Люди, которых он любил и говорил им это.
Я знаю, что все это правда. Я искренне верю в это. «Я всегда буду с тобой», — сказала Кора. Так что когда я умру, то всегда буду в Гленко, потому что больше нет места в мире, которое я бы любила сильнее, чем это.
Но мне все равно грустно. Я боюсь сожжения, и мне грустно, потому что это будет иной мир, и он может быть прекрасным, спокойным, но я буду тосковать по Аласдеру. Я буду скучать по всяким земным мелочам. Мне жаль уходить.
Несколько дней спустя после смерти Макфэйла Аласдер пришел в мою хижину и спросил:
— Как ты?
Он вглядывался в мое лицо в поисках ответа. Он задержался немного, и мы поговорили о мире, о том, каким мы видим его, он и я. Я рассказала ему о кобыле, об Англии и диких небесах. О том, как повесили мою мать. Он поведал мне истории, старые, как его клан, и нарисовал на моей ладони карту Западных островов, а когда он поднялся, чтобы уходить, то спросил:
— Как ты живешь со всем этим? В твоей жизни было столько лишений.
Я улыбнулась:
— Другим приходилось и похуже.
— Не многим. Большинство же живет намного лучше. Они не так одиноки, как ты.
Я знала это.
— У меня были скорбные дни, — сказала я. — Одинокие. Иногда я удивлялась, как земля может вращаться, когда на ней столько горя. — Я пожала плечами. — Но ведь, кроме этого, в мире много красоты.
Он пристально смотрел на меня. Потом произнес:
— Таких, как ты, больше нет.
— Должны быть.
— Нет.
И он ушел. Он ушел, а я вскарабкалась по склону, чтобы посмотреть, как он уходит — в ущелье, по дну лощины. Лил дождь, волосы у меня обвисли, а одежда промокла, пока я смотрела на него. Разум твердил: «Иди уже, прячься в хижину», но тело не хотело двигаться. Словно два существа — голова была господином, уводящим сердце прочь, но сердце не могло расстаться с горами и дождем. «Иди же. Иди».
Да, я буду скучать по нему. Больше, чем по всему остальному.
Джейн, она ничего не смыслит в политике. Она может рассуждать о травах или интуиции — но спроси ее о королях, и она мрачнеет, качает головой. Она не понимает этого, и ее это вовсе не заботит, и у нее есть привычка ребячливо надувать губы под копной волос, что придает ей весьма невинный вид.
Она одновременно и женщина и дитя, Джейн. Размерами и формами она словно девочка — когда я услышал, что люди из Гленко называли ее «фейри», я в некотором роде верил в это, потому что у нее незаурядная внешность. Ее движения стремительны. У нее есть привычка теребить пальцы ног и щупать кожу между ними, и я вспоминаю наших мальчиков, когда они, будучи совсем младенцами, изучали свое тело. Еще, конечно, ее голос. Так могли бы говорить фейри, если бы существовали, — высоко и пронзительно.