Я подтолкнула их к двери и опустила занавеску, чтобы укрыть Сару от посторонних глаз. Остались только она, я и леди Гленко в белом капоре. Теперь это было женское место, каким должна быть любая родильная комната.
— Сара, — сказала я, — дай мне взглянуть.
Я наклонилась к ней. Вытащив травы, я перебирала их и говорила леди Гленко:
— Вы не подожжете это?
Или:
— Положите это в воду. Заставьте ее выпить.
И мы двигались вместе, мы двигались осторожно, она принесла свечи, и я расставила их у ног Сары и около ее талии. Сара протяжно застонала. Она была огромной и выглядела болезненно, и я приблизилась к ней:
— Я помогу тебе. Обещаю, что помогу.
Леди Гленко спросила:
— Ты присутствовала при родах раньше?
— Однажды. При собачьих.
— При собачьих?
Я бросила на нее короткий взгляд:
— Этого достаточно. Мы здесь — вы и я. Мы поможем ей.
— При собачьих?
Леди Гленко была хорошей помощницей — без единого звука она брала те травы, о которых я говорила, растирала их или заваривала так, как я просила. Она втерла мак в десны Сары, чтобы облегчить боль, и мы вместе обмыли ее. Она подожгла в пламени свечи пучок лаванды, чтобы очистить комнату и успокоить мать.
— Потрите ее живот очень мягко, — попросила я, и она выполнила это.
А я сказала:
— Ты должна постараться тужиться, Сара.
Внутри ее я увидела маленькую головку, как у мокрого птенчика. Она была темного цвета и измазана кровью. Сара тужилась очень сильно. Она старалась, а я говорила:
— Вот так.
Леди Гленко гладила ее волосы и шептала что-то ей на ухо, а бедная Сара испустила самый страшный крик, что я когда-либо слышала в жизни, — безнадежный вой, будто она покончила с этим миром, а этот выдох — все, что в ней осталось. Я приказывала:
— Тужься!
Сердце разрывалось от жалости при виде огромного количества крови, но ребенок должен был выйти. И вдруг появилась голова! Я увидела маленькое ухо и закричала:
— Я вижу голову, Сара! Ты должна еще тужиться!
Она простонала:
— Я не могу.
Но обе мы — леди Гленко и я — сказали:
— Можешь.
Она глубоко вздохнула и заплакала, и эта потуга была тихой. Крепко сжав челюсти, она подняла голову, и я увидела, какая она влажная и бледная, мне казалось, она холодная, но я знала, что она вся горит, и я приложила руки к маленькой головке с мокрыми волосами и шептала «тужься», а потом ребенок выскользнул, словно мокрый щенок, и оказался у меня в ладонях. Я держала розовое, покрытое пленкой существо, от которого тянулась пуповина, как и должно быть, и у него было крошечное сморщенное личико, с маленьким носом и маленьким ртом. Я притянула малыша к себе, держа у груди, будто своего, так что на краткий миг я стала его матерью, а он моим сыном, и я шлепнула его по спине и встряхнула.