[70] смотреть на это сквозь пальцы, а он будет бесчинствовать, хоть, может, и не вполне, и позволять себе, хоть, может, и не всё…
Разговор не принес положительного результата, тем более, что мы одновременно шли по тропинке, которая вела в заросли над болотом, и в определенный момент я заметил, что оказался в зарослях тростника, а рядом со мной не только ноги Серхио, но и ноги Чанго и Камба, двух пареньков с эстансии. И тогда случилось нечто ужасное. А именно: все остановились (я тоже), а рука Серхио дала мне в руку винтовку, а другая рука показывала на что-то вроде треугольника в зелено-желто-голубой светотени, где-то там, в прибрежных зарослях камыша… Я стрельнул.
Гул прокатился по окрестности…
А потом что-то юркнуло, прыгнуло, исчезло.
И только жужжание комаров. Я шел вместе с ними по зною и вскоре оказался дома. Крокодил. Крокодил! Крокодил, подстреленный, но не до конца, убитый, но не совсем… и это он теперь пронизывает всё вокруг. А ко всему прочему гул, этот гул, который тоже пронизал, и что еще хуже — припечатал, вот именно, припечатал!!! Адский жар солнца. Пот и озарение, ошеломление, размазанность, а крокодил, хоть уже как бы наполовину крокодил, всё еще там… Серхио ничего не сказал, но я знал, что ему только это и нужно… и меня ничуть не удивило, когда он не так чтобы совсем, но уже вполне открыто, взлетел на ветку и защебетал. А что, была не была, теперь он в определенном смысле может всё себе позволить.
Я готовлюсь вроде как к бегству. Пакую по мере возможности чемоданы. Крокодил, несовершенный, незаконченный крокодил! Родители Серхио уже почти сели в экипаж, запряженный четверкой лошадей, и практически удаляются… можно сказать, спешно… Жара. Зной. Пекло.
Суббота
Прогуливаемся с Каролем Свечевским по Сан-Изидро: виллы, сады. С холма видим — вдали блестит недвижная река, а по правую руку, в тени эвкалиптов — дом Пуэйрредонов, белый, столетний, отсвечивающий закрытыми окнами, нежилой, с тех пор, как его покинул Прилидиано. Между этим домом и мной возникла весьма произвольная связь. Началось все с того, что когда-то, проходя мимо него, я подумал, «а что бы было, если бы этот дом стал мне близким, если бы он вошел в мою судьбу, причем ни по какой другой причине, а только потому, что он мне абсолютно чужд?» И вслед за ней другая мысль: «А почему именно этот дом среди стольких домов вызвал во мне такое желание, почему именно этот?» И тут же эта мысль поддержала первую, и с тех пор я на самом деле связался с домом Пуэйрредона. А теперь эти стены, эти кусты, этот свет при каждой встрече все больше и больше волнуют меня и беспокоят, и всегда, когда бываю здесь, я сгибаюсь под невыразимой тяжестью, и где-то на границах, на пределе моего существа вспышка крика, насилия, страшной паники… И что характерно для меня, причем весьма характерно, так это то, что ни одно из этих состояний страха, подавленности, тоски, отчаяния, что ни одно из них не идет изнутри, из самого моего существа, а является как бы контурами чувств, делая их еще более тягостными, ничем не заполненными, абсолютно пустыми. Впрочем, эта тяжкая боль не мешает мне вести разговор со Свечевским.