Машу и я. Но вижу, что как-то они не слишком определенно машут: вроде как машут, а сами в то же время разговаривают о чем-то. Я машу. Он говорит. Она говорит. Что же они там говорят? Машут. Автомобили, трамваи, люди, движение, толпа, загораются огни рекламы, отовсюду блеск, гул, звон, а они там говорят, на восьмом этаже. И опять машут. Машу и я. Смотрю: вот она машет, а вот он машет. Ну, стало быть, машу и я. Смотрю: он опять махнул… но, собственно говоря, не то чтобы махнул, а как бы отмахнулся! А я думаю, что бы это могло значить, потом смотрю: он опять отмахнулся (честное слово, не знаю, как выговорить такое — слишком уж нагло получается, да только в дневнике ничего не скроешь), но отмахнулся как-то так в себя, словно в бутылку. Я машу. Тогда она (но нет, нет, ведь не могу же я делать из себя кретина, впрочем, для того, чтобы разоблачить Кретина, я вынужден делать сам из себя кретина), тогда она так вымахнула из него, что он аж выглянул из нее, и домахала (но ЧТО она ему домахала?), после чего оба принялись легонько махать туда-сюда и п-ф-ф… (Нет, это выше моих сил, язык не поворачивается сказать!)
Понедельник
Время от времени я выуживаю из различных статей туманные намеки на мою персону. А может, я ошибаюсь? Кого же тогда, если не меня, имеет в виду г-н Юлиуш Саковский, когда говорит о «догматических иконоборцах и хранителях подозрительных секретов», на кого, если не на меня, нацелена фраза г-на Гётеля о «гримасах в адрес традиционного польского мировоззрения, посылаемых некоторыми отщепенцами, претендующими на звание интеллектуалов»? Да и в греко-римском, парижско-афинском, фукидидовско-гиббоновском фельетоне г-на Грубиньского «Авантюра! Авантюра!» по мне легко (очень уж легко!) скользит взгляд.
Не удивлюсь, если окажусь прав, потому что на самом деле я должен был стать для них явлением в некоторой степени беспокоящим. Но есть здесь нечто такое, что меня смешит. А именно: тот набор эпитетов, которыми меня обстреливают, свидетельствует о том, что эти люди не имеют обо мне ни малейшего понятия. Прилагательное «пресыщенный» совершенно ко мне не подходит, слово «эскапист» требует обстоятельных пояснений, «интеллектуал» бьет мимо цели, а «эстет-вольнодумец» вообще ничего не говорит. Они сколачивают эти пустые ящики, потому что ни одной из моих книг не прочитали, а если и читали, то с пятого на десятое.
Четверг
Вернисаж Зигмунта Грохольского в «Галатее». На столе — папки с гравюрами, на стенах — большие листы, насыщенные цветом. Застывшие в гордой абстракции композиции смотрят со стен на беспорядочный людской муравейник, толпа нелепых двуногих, прокатывающаяся диким валом. На стенах — астрономия, логика, композиция. В зале — хаос, отсутствие равновесия, избыток неорганизованной конкретности, рвущейся во все стороны. Вместе с голландским художником Гесинусом я как раз комментировал одну из гравюр, на которой некая масса обуздана диагональными напряжениями линий точно конь, схваченный за узду и застывший на скоку, как кто-то подлез мне под бедро. Я вздрогнул. Это оказался в три погибели согнувшийся фотограф, направлявший свой аппарат на самых важных гостей.