Возможно, и даже наверняка, моя литература экстремальнее и безумнее меня. Не думаю, чтобы тому причиной были какие-то недостатки контроля, — это скорее доведение до логического конца определенных формальных чар, которые уже после, в книгах, вырастают, — но во мне они остаются тем же, чем и были, то есть лишь незначительным отклонением воображения, каким-то легким «влечением». Поэтому, говоря конкретнее, я никогда не снисходил и не снизойду до изображения в искусстве обычной любви, обычного очарования, потому что любовь и очарование у меня загнаны в подполье, они сдавлены, стиснуты, потому что в этом деле я сам не обычен, а демоничен (гротесковый демонизм!). Показывая опасные сцепления непристойных прелестей, вытаскивая на божий свет компрометирующий лиризм, я хочу пустить вас под откос — это тот камень, который я подкладываю под рельсы вашего поезда, — вытащить вас из структуры, в которую вы встроены, чтобы вы испытали молодость и красоту, но испытали иначе…
Воскресенье
У Станислава Одыньца в Мар-дель-Плата. Вчера поздним вечером на пляже перед казино: знакомый шум и плеск. Вздымающаяся черная грудь воды. Выброс шелестящего веера пены, достигший моих ног. Там, на юге, силуэт домов на холме, тут, передо мною, мачта с флажком, налево — выступающая из воды и погружающаяся в воду сломанная свая… Прогремела гроза. Весна. Сезон начнется только через два месяца, а сейчас здесь никого, пусто и тихо, закрытые окна гостиниц смотрят на пляж, по которому гуляет собака, а ветер дергает веревки, продувает банки от прошлогодних консервов, вертит бумагой…
Велика пустота города, лишенного шестисот тысяч человек, смерть этих улиц, площадей, учреждений, домов, магазинов, заблокированных, закупоренных отсутствием людей на океане, получившем неприкосновенность своего существования и теперь существующего только лишь для себя и тихо накатывающего на прибрежный песок… Что это? Что здесь происходит? Что-то происходит, но вот что, не знаю…
Что конкретно? Иду по пляжу, по границе этой пены, и ищу в себе подходящее ощущение, но вот чего? Что можно ощутить на песке, который снова под твоими ногами, в запахе рыбы и соли, под этим от века тем же самым ветром? Можно ли постичь вечность? А умирание? Или открыть в этом Бога? Ощутить собственное ничтожество или величие? Ощутить пространство и время? Не получается… что-то мне мешает… эта единственная ужасная вещь… что все это уже давно известно, тысячи раз высказано… и даже напечатано!
А я должен быть оригинальным!
Иду дальше, по самому краю пенящейся полосы, опустив голову, вперив взор в песок, вслушиваясь в вечный рокот, но сердце не на месте — я должен быть оригинальным, нельзя никого повторять, и самые искренние чувства запрещены, заказаны мне потому, что кто-то другой успел до меня их прочувствовать и описать. Постой, погоди, подумай… ведь никто тебя здесь не видит, в этих окнах нет ни души, на улицах — ничего, кроме асфальта, в городе нет людей, так почему же ты не можешь позволить себе обыкновенную мысль о вечности, о природе или о Боге, почему ты из кожи лезешь вон в погоне за чем-то новым, никем еще не виданным и поражающим воображение… даже здесь, на этом берегу, по которому бегает собака? Посмотрите: вот я стою в соленой свежести и тишине, охватываю взглядом все это одиночество и колеблюсь… а может, отдаться одной из этих известных и привычных истин. Улыбаюсь… потому что (вдруг вспомнилось) через неделю в Польском Клубе в Буэнос-Айресе пройдет дискуссия о моих книгах, а я уже как будто слышу эти кислые замечания, что, мол, он старается быть оригинальным, что потерял простоту и теперь выдумывает для себя новые ощущения, чувства, и что все это