Томас Манн, испытанный в этих делах знаток, однажды заметил, что если искусство с самого начала растет в блеске признания, то это одно искусство, а если ему с трудностями и ценой многих унижений и неудач придется постепенно отвоевывать себе место, это уже совсем другое искусство. Как бы выглядело мое творчество, если бы с первого мгновения оно было увенчано лаврами, если бы я до сего дня после стольких лет не был бы вынужден отдаваться ему как чему-то запретному, постыдному и неправильному? Но, тем не менее, когда я вошел в зал, большинство присутствующих поприветствовали меня доброжелательно, и у меня сложилось впечатление, что настроения очень изменились со времен, когда в «Культуре» появились фрагменты «Транс-Атлантика». Я отношу это целиком на счет моего дневника. Мне также сообщили, что большинство из выступивших высказались в мою пользу.
Погруженный в волнующуюся толпу, я ощущал себя как моряки Одиссея: сколько искусительниц-сирен в этих дружественных и расположенных ко мне лицах, пришедших на встречу со мной! Может быть, и не было бы трудно броситься этим людям на шею, сказать: я — ваш и всегда им был. Но будь осторожен! Не дай подкупить себя симпатией! Не допусти того, чтобы ты растаял от слащавых сентиментализмов и зыбкого взаимопонимания с массой, в котором утонуло столько польской литературы. Всегда будь отстраненным! Будь апатичным, недоверчивым, трезвым, острым и неожиданным. Держись, парень! Не дай своим освоить тебя и присвоить! Твое место не среди них, а вне их, ты — что-то вроде веревки, которую дети называют скакалкой, — ее выкидывают перед собой, чтобы перескочить через нее.
Вторник
Фельетоны. Из них до меня долетает грозный рык львов на цепи. Не знаю, укрощает их кто или они сами предпочитают удерживаться от прыжка, довольствуясь пока что жуткими убийственными намеками. Эмигрантская пресса на протяжении прошлого и нынешнего годов изобилует закамуфлированными колкостями в мой адрес. Так, в одной статье я читаю о «гримасах в отношении традиционных польских ценностей, гримасах, которые строят некоторые эмигранты, претендующие на звание интеллектуалов». О ком же здесь речь? Или, например, о «догматических иконоборцах и церковных сторожах подозрительных откровений». Кто же это может быть? Читаю далее, что некая архисовременная пьеса очень скучна и непонятна, или, например, что роман Икса в тысячу раз лучше, чем некий роман, сумбурный и в самом плохом вкусе сляпанный, но претендующий на новаторство. О какой пьесе и о каком романе здесь речь?
Я не удивляюсь Фельетонистам. На их месте я тоже раздражался бы. Всё в нашем сонном эмигрантском царстве функционировало нормально, роли были распределены, соплеменники льстили друг другу ко всеобщему удовольствию, а тут ни с того ни с сего выскочил какой-то тип, из Аргентины, который вообще-то не принадлежит к нашим, и тип этот, сам себя провозгласив Писателем и не одного из Фельетонистов не спрося о разрешении, не только издал роман и пьесу, выходящие за рамки, уклоняющиеся от линии и оскорбляющие чувства, но вдобавок откровенно наглым образом стал публиковать Дневник Писателя. Не получив ничьего одобрения и будучи совершенно не признанным со стороны общественности! А кроме того, каждое слово этого дневника написано против шерсти. Какой скандал! Следует восхититься спокойствием львов. Я думал, что львы раздерут мне штанину, но до сих пор одни только фельетонные щипки из-за забора.