Но здесь есть какая-то нигилистическая ловушка, и мы пребываем между желанием говорить с людьми о Польше, то есть создать некую постмарксистскую формацию (которая должна переварить марксизм и поглотить его), и желанием абсолютно собственной, самостоятельной мысли (которая не может считаться с преобладающей там температурой, впрочем, реальной и меняющей как прошлое, так и будущее). Когда я читаю Вас, всегда думаю об этом…»
На это я ответил ему:
«Дорогой пан Чеслав,
Если я правильно Вас понял, Вы ставите „Транс-Атлантику“ два упрека: что я свожу счеты с довоенной Польшей, которая испарилась, и избегаю столкновения с Польшей нынешней, реальной; и что мысль моя, как кошка, ходит сама по себе, что у меня свой мир, который может показаться химерическим или анахроничным.
Но, как Вы справедливо замечаете, Вы оцениваете это дело так, как оно видится из Польши. Я же не могу смотреть на мир иначе, как только с собственной точки зрения.
И чтобы внести некоторый порядок в мои чувства, я решил (и притом очень давно), что буду писать только о собственной реальности. Я не могу писать о теперешней Польше, я не знаю ее. Тот „дневник“, каковым является мой „Транс-Атлантик“, затрагивает мои переживания в 1939 году, вызванные тогдашней польской катастрофой.
Может ли такое сведение счетов с минувшей Польшей иметь значение для Польши нынешней? Вы упомянули в своем письме Дон Кихота — а я думаю, что Сервантес писал Дон Кихота, чтобы свести счеты с современными ему плохими рыцарскими романами, от которых сегодня не осталось и следа. А Дон Кихот остался. Из чего и в отношении более скромных авторов можно сделать вывод, что о вещах преходящих можно писать непреходяще.
Целясь в довоенную Польшу, „Транс-Атлантик“ метит во все Польши настоящего и будущего, поскольку я занят преодолением национальной формы как таковой, отстранением от всякого „польского стиля“, каковым бы он ни был. Сегодня поляки в Польше подчинены определенному „польскому стилю“, который рождается там под давлением новой соборности. Через сто лет, если мы еще останемся народом, в нашей среде создадутся другие формы, и далекий потомок мой взбунтуется против них, подобно тому, как я восстаю сегодня.
Я нападаю на польскую форму, потому что это моя форма… и потому что все мои произведения стремятся в определенном смысле (в определенном — потому что это только один из смыслов моей бессмыслицы) быть ревизией отношения современного человека к форме — форме, которая возникает не непосредственно из него, но создается „между“ людьми. Видимо, нет нужды говорить Вам, что эта мысль со всеми ее разветвлениями — дитя нашего времени, времени, когда люди с полным сознанием дела приступили к формированию человека — мне даже кажется, что для сегодняшнего сознания это ключевая мысль.