Джеймс смотрел на меня, разинув рот. Нижняя губа опустилась. На лице выражение потрясения и недоверия.
— Прежде чем вы решите, будто я не в своем уме — сделайте мне одолжение, позовите кого-нибудь из конюхов и послушайте, что он скажет.
— Кого позвать?
— Не имеет значения. Любого, на чьей лошади я скакал за последние три недели.
Он недоверчиво помедлил, потом крикнул кому-то найти Эдди, конюха большого гнедого, принадлежащего Хьюго. Джеймс не дал мне задать вопроса. Он резко спросил Эдди:
— Когда ты в последний раз говорил с Робом?
Парень начал испуганно заикаться:
— Я ег-г-го с п-п-п-рошлой недели не видел.
— С прошлой пятницы? — день, когда Джеймс сам видел меня в последний раз.
— Да, сэр.
— Очень хорошо. Ты помнишь, как плохо выступал большой гнедой в среду на той неделе?
— Да, сэр. — Эдди скорбно взглянул на меня.
— Кто-нибудь давал гнедому перед скачкой кусочек сахара? — в голосе Джеймса слышалась теперь лишь заинтересованность.
Строгость он спрятал.
— Да, сэр, — охотно ответил Эдди. Знакомая улыбка воспоминания появилась на его чумазом лице. И я тайком перевел дух.
— Кто это сделал?
— Морис Кемп-Лор, сэр. Он сказал, что я прекрасно ухаживаю за своими лошадьми, сэр. Он наклонился через барьер в паддоке и заговорил со мной, когда я проходил мимо. И был так уж ласков, что дал гнедому немного сахара, сэр. Но я не думал, что это плохо, ведь мистер Хьюго всегда посылает жеребцу сахар.
— Спасибо, Эдди, — сказал Джеймс слабым голосом. — Насчет сахара не беспокойся… А сейчас — беги.
Эдди ушел. Джеймс тупо смотрел на меня. Часы громко тикали.
Тут я высказался:
— Последние два дня я разговаривал с конюхами всех лошадей из других конюшен. Все они признались мне, что Морис Кемп-Лор давал лошадям сахар перед каждой скачкой. Со мной был Ингерсол. Он тоже это слышал. Можете спросить и его.
— Морис никогда близко не подходит к лошадям на скачках или где бы то ни было, — возразил Джеймс.
— Именно эта странность помогла мне понять, что происходит. Я разговаривал с Кемп-Лором в Данстэбле, сразу после того, как Трущоба и две другие лошади прошли плохо. Он страдал одышкой. Приступ астмы. А это означало, что недавно он побывал очень близко от лошадей. В тот момент я об этом и не подумал, но теперь-то я все знаю.
— Неужели Морис… — повторил он недоверчиво. — Это просто невозможно!
— А то, что я мог струсить из-за ерундового сотрясения, — это, значит, возможно? — Пожалуй, я не имел права на такой тон, поскольку и сам, в течение ужасных двенадцати часов верил в это.
— Не знаю, что и думать, — смущенно выговорил он.