— И ни разу… не ошибались?
Алабин грустно поник головою.
— Ошибался… Были промахи, были. И, знаете ли, вспоминаются они гнетуще…
А у вас?
И у Коваля случались досаднейшие ошибки, но не говорить же о них. Ответил загадочно:
— Ошибки у нас сами собой исправляются… Работаем-то — с живыми людьми.
В Москву возвращались разными поездами. Перед ноябрьскими праздниками обменялись телефонными приветствиями, на Новый год тоже, трижды или четырежды виделись у гастронома, жаловались на здоровье. Май принес тему отпусков, врачи рекомендовали Ковалю Крым, Алабина склоняли к Анапе.
Тем опасны мерзавцы, что торят тропы не к Храмам Воздуха, а в сырые подземелья с крысами и нержавыми цепями, по истоптанным дорожкам влачатся жертвы и страдальцы, гордо вышагивают несгибаемые борцы, горя желанием скорее заковаться, а вольнодумцы хнычут и озираются, никого и ничего не узнавая, горько сожалея о том, что сдуру сунулись в щель приоткрытой на мгновение двери.
Таким очумелым и был Семен Хабалов, которого некогда заслали в окружение Власова, где он вынужденно играл роль власовца, а когда актер талдычит слова из другой пьесы, то и все на сцене начинают сбиваться с ритма и говорить не своими голосами. Хабалова, короче, едва не разоблачили, зато немцы прислушались и привлекли его к делу. Перемещаясь с такими же очумелыми на запад, оказался он на севере Франции, храбро сражался с американцами, заодно обогатился связями с Сопротивлением и передал Москве длиннющий список с русско-украинскими фамилиями, благодаря чему пособники и предатели получили по заслугам. Семену Хабалову отмерили по-божески, всего пять лет, из коих он отсидел всего годик, чтоб затем предстать перед нестрогими глазами еще одного соратника Коваля. Пренебрегать такой ценностью, как Хабалов, режиссерам многоактной пьесы нельзя было, да и ради чего иного вытаскивать власовца из лагеря, как не для дальнейшей работы по изобличению пособников, вот и определен был Хабалов на постой в город Ломоносов.
Допустили некоторую утечку информации, областная газета скупо упомянула о Семене Хабалове. Особых надежд никто (Коваль тем более) не питал, только дурень мог клюнуть на такого полудохлого живца, потому вскоре и наблюдение с него сняли, заодно и подумывали: не засиделся ли на воле отпетый враг, проживавший, кстати, на оккупированной территории? Как вдруг враг этот около десяти утра 14 июня позвонил и в страхе рассказал: только что в закусочной к нему подсел человек, смутно помнившийся по Франции, — русский, но неизвестно, какой русский — то ли убежавший из немецкого плена и подавшийся в партизаны, то ли власовец из батальона, что передислоцирован на север Франции для защиты атлантического вала.