— Заткнись, — грубо оборвал Дорохов. — Сейчас возьмешь дежурного обдиралу, поедете на Ваганьково. Десятая аллея, направо, двадцать шагов от угла. Притворитесь пьяными, а если что — пришли «скок» обсуждать, ты «феней» владеешь, любой обдирала тоже. Осмотритесь, только внимательно, без разгильдяйства. Я буду ждать в воротах Армянского кладбища.
— О Господи… — обреченно вздохнул Кузькин. — А я, грешным делом, нынче в баню намылился, а потом — к свояченице, именины у нее сегодня… Поимей совесть, Дорохов, кончился рабочий день! Пирог ведь, а?
— Для совслужей он кончился. Разворачивайся — и вперед.
— Да ведь и мы — совслужи, — уныло возразил Кузькин, понимая, что Дорохов все равно не отвяжется и пирог свояченицы, равно как и баня, безнадежно пропали.
— Мы — лезвие меча, — хмуро сказал Дорохов. — Он, видишь ли, обоюдоострый: одна сторона — ЧК, другая — мы, милиция. Карающий меч диктатуры пролетариата. Что касается твоего рабочего дня — он в гробу кончится. Как, впрочем, у любого из нас. Не в кондитерской работаем… Давай, время теряем, я еду следом за тобой.
— Ладно… — Кузькин направился к пролеткам. — Слушай, все ты правильно объяснил, только не возьму в толк — ты-то какое отношение к диктатуре пролетариата имеешь?
— Несколько меньшее, чем Карл Маркс.
— Ты чего, серьезно? — Кузькин даже остановился.
— Вполне. Не я ее открыл, вот и вся разница. А происхождение у нас с товарищем Марксом схожее. Не хочется ехать?
— Ох как не хочется! — вырвалось у Кузькина.
— Зачем в милицию пошел?
— Так безработица!
— А ты хотел Шаляпиным?
— Да уж не сравнить… У кого ванна и теплый сортир.
— Честно говоришь, подумал?
— Каждый день думаю…
— Ну вот теперь мне понятно, почему ты «помог» взять Зуева, ну, тогда, в фиктивном тресте, где к нам этот краском с мальчиком пристал.
— Ладно, полегче…
Дорохов попробовал рессоры у экипажа. Видимо, они его удовлетворили, потому что он с нежностью провел ладонью по кожаному сиденью и барственно развалился.
— Ты — пошел к Ваганькову, — велел он извозчику. — А ты, Кузькин, пошел вон.
— Ты как… ты как с товарищем по работе! — закричал Кузькин. — Я Егору скажу! Тебе же хуже будет!
— Лучше будет, — спокойно возразил Дорохов. — И чтоб с завтрашнего дня я тебя не видел. Никогда!
Извозчик тронул с места, экипаж пошел, набирая ход. Дорохов подумал, что надо взять с собой кого-нибудь — стемнеет скоро и место глухое, ну да где наша не пропадала… Вынул браунинг, щелкнул обоймой и с удовольствием осмотрел верхний патрон. Он был словно маленький цилиндрик чистого золота… Привычно сунув пистолет под полу пиджака, в специально пришитый для этого карман-кобуру, попробовал — легко ли вынимается, и, улыбаясь, замурлыкал какой-то расхожий мотивчик. В конце переулка оглянулся. Кузькин стоял, словно побитая собака, и Дорохову почему-то стало его жалко. Он подумал, что, если доложить Егору, Кузькина выгонят, а как не доложить? Кузькин любого подведет под пулю. И вдруг совершенно простая и ясная мысль ошеломила Дорохова. Он подумал, что не выгонять надо Кузькина, а наоборот — поддержать, ободрить, подсказать, как правильно. И чем черт не шутит? Исправится парень и еще таким оперативником станет — на удивление! Дорохов уже совсем было открыл рот, чтобы велеть извозчику вернуться, но передумал. Решил — в следующий раз. Сам Кузькин на себя клепать не станет. Не дорос еще до такой сознательности. И вообще пусть подумает.